не они мою составят свиту.

Я нещадно годы воровал,

врал себе, что впереди их много,

всех красивых женщин ревновал,

бесхребетно плавал как минога.

Не был богомольцем и святым,

никогда ни в чем не знал запрета,

жил разнообразьем суеты,

вторя алогичности Парето.

Лишь теперь, итожа жизни круг,

чаще-мысля,

поступая – реже,

понимаю:

все – не вдруг,

в хаосе всегда есть стрежень.

Мне солнце щекочет закрытые очи

и ветер забытость сметает с ушей,

я весь обескровлен,

я весь обесточен,

свинцовой пластинкой —

экран на душе.

Но кровью наполнены гроздья рябины,

и сок свежеструйно по жилам течет;

в глазах полыхают живые рубины,

и жизнь -

то ли «нечет»,

но более «чет».

Зачем к тому скоплению стихов,

которых больше чем на солнце пятен,

еще мои.

Без слов

я каждому понятен.

И все же труд писать стихи

мне тяжек, но приятен.

Мне было 20 лет когда-то,

я плыл как «облако в штанах»,

но явно было маловато

мне неба в четырех стенах.

То нарывался на закаты,

в рассветы тыкался впотьмах,

то звезды прятались в томах

стихов моей «Махабхараты».

Прошли года. Я стал взрослее,

умней, практичнее и злее.

Но, взгромоздясь на пьедестал,

мечтать отнюдь не перестал

душой прорваться в ноосферу,

соединив и мысль и веру.

Распахнуто окно -

не надышусь.

Душа-

отдушина для ноосферы.

Я верую

и не стыжусь,

пусть даже верую в химеры.

Грустят о прожитом глаза коровьи,

его – не отжевать, не отдышать.

Все застраховано:

имущество, здоровье

и даже жизнь.

Но только не душа.

Четыре строки -

это песня в четыре руки.

Начало – за мной,

остальное – оставлю другим.

Мы от Зевса и Геры

ведем родословную нить.

Дорогие химеры

тоже надо хранить.

Это очень непросто -

нести голову

выше собственного роста,

голому

наряднее выглядеть,

чем в рубашке со смокингом,

трезвому

быть веселее, чем с допингом,

резвому коню быть рядом,

выгладить траву взглядом,

солнцу нашептывать стихи,

стихии сделать друзьями.

А вы попробуйте сами.

Бегут по полям автострады,

растут вместо трав этажи,

но в сердце не светится радость.

Умом дохожу: это жизнь,

но все же,

но все же,

но все же

нельзя все полезностью мерить,

есть что-то иное, дороже,

во что невозможно не верить.

Голубее голубой голубы

воздуха восторженная высь.

Ты по-детски гениально глупым

сам себе в весенний час явись.

Счастье вскричало: «Эй, эй!

Ты выходи поскорей,

я мимо дома пройду,

буду у всех на виду.

Если сумеешь узнать,

если сумеешь догнать,

буду всегда я с тобой,

стану твоею судьбой».

Выбежал из дому я,

вот ведь простак: каково?

Нету вокруг никого,

нет, окромя… воробья.

Мы чтим святых,

но подражаем сильным,

тем, кто догматы старые поправ,

не падал ниц Христу в проулке пыльном,

а в спор вступив, оказывался прав,

зовя людей не к вечному смиренью,

а к проявленью собственного я,

любя себя, любя свои творенья,

все тяготы и радость бытия.

Ко мне в раскрытое окошко

влетел шустряка-воробей.

Ну, что же, здравствуй. Не робей.

Давай поговорим немножко.

Что, любопытство привело

тебя в домашнюю обитель,

иль потянуло на тепло,

а может, кто тебя обидел?

Не скажешь ты. Я тоже, друг,

не все сказать тебе сумею.

Но броситься к тебе на шею

мне захотелось что-то вдруг,

прижаться к маленькой груди,

где бьется сердце ретивое.

Теплей от мысли, что нас двое.

Не улетай же. Погоди.

Луна всю ночь читала мне стихи,

слезинки на ресницах звезд дрожали.

Сомлев, сторожевые петухи

гортанным криком даль не раздражали.

Но не проникшись благостью ночной