как ошибались Дарвин и Линней

и что произошло на самом деле,

как появился протогоминид

и научился вертикальной стойке,

чью гармоничность мозг пчелы хранит

и отражает в сотовой постройке;

что значит бого-духо-человек,

меня влекущий мнимым единеньем,

за коим хаотичен новый век

в своем неодолимом повтореньи.

Мой путь реинкарнирован судьбой,

«Я» и «не-Я»

лишь видимо раздельны.

Но чтоб остаться мне самим собой,

должны мы быть предельно однотельны;

ведь «Я» -

зеркальный образ Бытия.

Рожденным быть -

необходимо время.

Переродиться -

можно и за час.

Жизнь – цветной калейдоскоп

чьих-то помыслов и действа,

неба радужный соскоб

на шпиле Адмиралтейства.

Но раскрашенный бедлам

не сулит мне цельной доли,

разломаюсь

пополам

на чет-нечетность юдоли,

полюсами проглянусь

и, ликуя, опечалюсь,

оттолкнусь и потянусь

к белосветному началью.

Семь цветов -

начало всей палитры,

синтез их – свет Белого Луча.

Никакие мощные юпитеры

в глубине небес не различат

тонкие оттенки новых красок.

Все сводимо к тем семи цветам.

Отчего ж в душе моей

гораздо

разномастней

цветовой бедлам:

розовый хитон японской вишни,

чароита черная сирень,

лик рассвета,

коим сам Всевышний

по утрам рисует новый день.

Сиреневый,

малиновый

и желтый -

тональные цвета моей души.

И на вопрос -

чего же в них нашел ты,

палитру остальную потушив,

отвечу:

выбор мой – не самоприхоть,

а просто отраженье глубины,

где в сумерках царит неразбериха,

и краски -

как предчувствие

луны.

А море не на шутку расшумелось

за то, что я себя предостерег.

Ведь надобно иметь шальную смелость,

чтоб плыть не по волнам, а поперек.

«Утоли мои печали»,

удали

из помятой бытом памяти грехи,

дай мне то,

что не имеют короли -

чувство утра, чем владеют петухи.

Четыре стены

и свисающий вниз потолок.

Над хаосом мыслей едва возвышается стол

Я столько на нем необычных идей истолок,

что он для меня -

равноправно – тюрьма и престол.

Хочется быть добрыми,

облизанными коровою,

а сердце – скомкано ребрами,

болит… как здоровое.

Ему взаперти – не хочется,

ему б – на ветра на вольные,

ему бы – не Данковы почести,

а песни – багряно сольные.

Я ощущаю искомканность сердца,

бьющегося о грудь.

Вольную дать бы,

но где же та дверца,

чтобы назад возвернуть.

Порознь же нам

ну никак невозможно,

хоть и болит,

но… свое.

Холодно – жарко,

легко и тревожно -

это и есть бытие.

Озябшее утро

целует небритые щеки,

готовя мне встречу

с цветущим черемухой днем.

Глаза

в ожидании белого марева -

в шоке,

и грудь омывается

свежехолодным огнем.

На ветке

грачи репетируют

страстные звуки,

и небо

как классная дама

вздыхает: «пора».

Но я-

неподвижен,

и сердцем спеленуты руки,

и калий по вене -

подобьем тупого пера.

(цикл космического бдения в Центральной клинической больнице)

Мысли стерильны словно больничная простыня,

только в углу

разухабисто выставлен штамп.

Вот и дождался я того судного дня,

что порешит -

здесь мне быть -

или там.

Я не скулю.

Что предназначено -

будь.

Ропот листвы так призывно взывает ко мне.

Я выбираю четвертый незнаемый путь,

не убоявшись насмешек и града камней.

Эта дорога -

к себе.

О небо, яростным пожаром

мой миг последний – не томи.

Пусть суждено мне высшим даром

сыграть всего лишь: до, ре, ми…,

и я их отыграл -

без фальши.

Они влились в немую высь.

Но чтобы не фальшивить дальше,

скажу себе – остановись.

Уйду с малиновым закатом

угомонившейся красы, чтоб вновь почувствовать

когда-то

озноб предутренней росы.

Пройдя года и расстоянья,

набравшись замыслов и сил,

тогда я буду в состояньи допеть свои: фа, соль, ля, си…

Мне надоело жалобы выслушивать,

из хаоса разумное выуживать,