– Нифига не космонавт. Следующий!

Алекс возвращается за пульт, замечает Миранду и лицо его тщетно пытается выдавить улыбку. Он не подходит, а вопросительным жестом показывает ей на импровизированный манеж. Миранда кивает.

Прохладный ветерок раздувает фонари на набережной. Море тихо подползает посмотреть на людей. В сгущающихся сумерках Алекс традиционно завершает работу.

– Жгучая, страстная, прекрасная, ну вы в курсе. Миии – раа-ндааа! Ну и Панджаб МС, как всегда.

Когда Прасковья умерла, Василий Фомич был уверен, что и недели не протянет. Семьдесят лет вместе, шутка ли. В деревне не осталось уж никого, кто бы помнил их молодыми. Сам Василий Фомич таких случаев не знал, а если и слышал нечто подобное, то известно было – следом уходили люди, друг за другом, муж за женою, жена за мужем. От того похоронив Прасковью, стал Василий Фомич спокойно ожидать смерти.

Но дни тянулись, шли месяцы, минул год. Не идёт смерть. Василий Фомич по избе, как привидение ходит, и тоска его берёт. Целый год думал, что недолго ему без Прасковьи маяться. Ан нет. Что-то неправильное происходит.

И ведь всё как по писаному – детей правда не нажили, но в основном счастливо, в любви, в согласии до старости глубокой дожили, до какой мало кто доживает. А как умерла Прасковья, стала мужа с собой звать. Каждый день снится в одной рубашке, босая, растрепанная, плачет и говорит, что плохо ей, что скучает она без него.

Умерла Прасковья, год прошёл, сны горькие еженощно. Василий Фомич убивается, как и на похоронах не убивался. И вот однажды, поутру, солнце по опустевшей избе играет, а Василий Фомич смотрит в пол и бормочет – Всё, Прасковьюшка, иду я. Как сумею рядом с тобой буду. Ухаживать буду. В тот же день поковылял к председателю. В ватнике, в валенках через всю деревню шёл с мыслию одной: уйти от всех к старухе своей, потому как нет другого исхода, а и был бы, сил на него не осталось. Так и сказал председателю. А затем добавил – Там, на кладбище, Тимофеич, нет у нас сторожа. Так что меня теперь запиши.

Сказал и обратно побрёл. В последний раз как в тумане деревню пересёк, и избу до глубокой ночи заколачивал. Крест-накрест, окна и двери. С каменным лицом молотком стучал и бормотал слова – Иду Прасковьюшка. Иду.

Так стал Василий Фомич сторожем на кладбище.

Стал Василий Фомич сторожем на кладбище, чтобы ближе быть к Прасковье своей. Иначе ничего придумать не смог. Сторожка там у него была – у леса самого, с краешку, не ахти сруб какой, но жить можно – топчан ветошью стелянный, да стол с лучиной у окошка. Пенсию велено было почтальону прямо туда носить. А оттуда и сельпо с продуктами не далеко – на окраине деревни.

Зажил Василий Фомич новой жизнью. Потекла она средь могил знакомых и незнакомых. Важно – то ему было, что Прасковьи могила рядышком и как бы снова вмести они. Ведь за тем Василий Фомич на кладбище и пришёл

Но вышло так, что с самого начала понял Василий Фомич, что большего достиг.

И ведь как вышло-то. Новая жизнь старой оказалась. Как только Василий Фомич пришёл на кладбище, с самой той поры, стала ему Прасковья каждую ночь сниться, да только не как мёртвая, а как живая. Будто они во сне молодые и, как встарь, обыкновенной жизнью живут – работой, хозяйством, да любовию друг к другу. Засыпает Василий Фомич во мраке сторожки своей, глаза только смежит и раз – Прасковья, как и пятьдесят лет назад дородная, круглолицая, щи ему после работы наливает, а он – жилистый мужичёк – весело ей подмигивает – Эх, кулёма, ети твою! Куда ж до краёв-то! И такой порой явственный сон, что Василий Фомич просыпается уставший и сытый, словно не во сне, а наяву работал, а затем щами наедался.