Меж стволами яблонь виднелся сарайчик, у которого копошился мужичок. Маленький, коренастый, с лукавыми узкими глазками и по-детски розовыми щеками. Он обернулся, презрительно посмотрел на Евгения, вздохнул и достал из-за пояса дудку. Устало приосанился, выставил ногу вперед и заиграл. По саду потянулась тоненькая свирель вальса. Евгений облокотился на перила и застонал.

– Уууууу! Сволота! УУУУУ! Жизнь- то моя! Жизнь -то моя!!

Пухлой ладошкой Евгений стал мять себе грудь, словно ему не хватало воздуха. Воспаленные его глаза заблестели на солнце маленькими лужицами. Ещё пару раз приложившись к бутылке, Евгений невпопад выкрикнул: «Выпью?», затем прорычал: «Сонечка моя!», потом «Игорь Анатольевич, душа моя!» – и бросился назад в комнату. Мужичок с дудкой прекратил играть, зыркнул в спину хозяину и сплюнул.

Тем временем Евгений, сдвинув прежнее, не запечатанное письмо в сторону, принялся за новое.

«Здравствуй, труженик мой Игорь Анатольевич.

Вижу тебя взором мысленным, и душа радуется трудам твоим, хлопотам. А сам вот, неверный, не пишу. Не пишу, думою тяжкою скован. Гуляньями, утехами, возлияниями да чревоугодием разбит, раздавлен слуга твой покорный. Ни до кого ему дела нет. И лишь мысли тяжелые, неумные. Коими, друг мой, поделиться с тобой хочу…

Суть идей моих новых – в отчаянии. Пользу в котором ищу подобно философу датскому Кьеркегору. Обновления жажду, линьки или рогов вешнего отторжения, это уж как тебе угодно, душа моя. И уповаю, укоры сношу, чудачу. За ради да вопреки. В целом, дражайший мой Игорь Анатольевич, для подвижности умственной и устойчивости моральной. Словно фибрами-мехами воздух гоняю. Словно в клапаны сердечные кофе лью».

Евгений громко зарыдал.

Отхлебнул из бутылки.

«Ох, не серчай, свет мой Игорь Анатольевич. Сложно я изъясняюсь. Путано и туманно. Ты уж, светоч мой далекий, прости меня горемычного. Однако остов из чувств упомянутых брезжит теперь пред тобой в свете ума моего слабого. А теперь я и уста разверзну, слова скажу – Говно эта литература наша. Музыка токмо душу и отображает. Вот надысь какой глубиной мысли поражен я. Вот чем срублен под корень. И слова ныне эти подобны белене вокруг пня трухлявого. Уж не душат, не тешат, а надгробием живым колышутся.

Ты ещё раз прости меня великодушно, друг мой Игорь Анатольевич.

Засим не прощаюсь я. До свидания говорю и немедленно сажусь за следующее письмо».

Евгений достал чистый лист и написал:

«Милостивый государь!»

Дьявольски расхохотался и ударил по столу кулаком.

«За вероломство Ваше я намереваюсь застрелить Вас из мушкета.

Паче того, может быть, и из лука. Я на Вас в обиде такой, что и камнем не побрезгую. Подскажите мне, сударь, подревнее оружие, чтобы для убиения Вашего под стать было. Такого варварского пренебрежения, грубости и неотесанности свет нынешний не видывал. Как Вы посмели!!! Я же к Вам всей распростертостью, всей мякотью сердечной оборотился. А Вы колоть туда соизволили!».

– Соня!! – заорал Евгений – Я ему сейчас, графоману!

«Иронизируете?»

(Далее всё, что писал Евгений, он раздраженно произносил вслух.)

«Похабства площадные пользуете?»

«Сарказмом увлекаетесь?»

«Будьте покойны. Не сойдет Вам с рук сия забава. Приеду к Вам в поместье, да на скотном дворе, на глазах у всей челяди к ответу призову. Опозорю на всю губернию.

За сим позвольте откланяться, Игорь Анатольевич.

До поры до времени».

Евгений подскочил. Пнул стул, сорвал белье с дивана, плюнул в лицо Неизвестной. Рухнув на колени перед письменным столом, выдернул все ящики. По полу покатились бутылки. Евгений, то и дело падая набок, прикладывался к каждой из них, допивая остатки. Затем долго валялся без движения. Что-то про себя бурча, поднялся, свалился на стул и на первой попавшейся бумаге написал: