– Я так и знал. А почему так – дело десятое… Слушай, Евгений Иванович, – Раков поерзал на скамье, – я тут как-то почти всю ночь просидел с председателем-пенсионером, знаешь, литр водки выпили, а ни хрена так толком и не разобрались в понятии. Так вот честно, от души прошу тебя: объясни мне, дураку старому, объясни с партийного взгорка: что значит – неперспективная деревня?.. Вообще, что это такое?

– Понял, – коротко отозвался Косарев. Он похрустел душистым свежим огурцом, налил ещё рюмочку, выпил, покрутил головой, крякнул, на мгновение задумался. – Вот теперь хватит… Главное ведь, Николай… Васильевич, знать, когда хватит. Во всем. Даже в вопросах и ответах… А таким вот образом мне этот вопросец никто не предлагал. Я и отвечу, как не отвечал никому. Только ты это самое – принимай не как официальную установку, а как личное домашнее мнение… Ну а домашнее мнение в личное дело сейчас не подшивают… – Нет, Косарев откровенничать не спешил, он, может, даже в сомнении раздумывал, а пускаться ли вообще в откровенность, выставлять ли домашнее мнение: ведь то, что и личное мнение в личное дело пристегивают, – это он прекрасно знал. Однако знал Косарев и другое: никто никогда ни за язык, ни за руку его не схватит. А если так, то почему бы и не высказаться? Была в нем и такая потребность – высказаться, выставить, как визитку, личное мнение – это даже отдушина, порой ведь и дышать становится трудно, а так, глядишь, и вздохнешь, и зауважаешь сам себя: взял вот и сказал откровенно – иному до такого откровения и за всю жизнь не дойти, да, так таки всю жизнь, а он – пожалуйста… Косарев тщательно размял сигарету, тщательно прикурил, откинулся на спинку кресла, пробежался языком по гладким, сплошным зубам и прикрыл глаза: – Это, знаешь ли, Раков, и не бесхозяйственность, как некоторые полагают, не безысходность и не лично злой чей-то умысел – так тоже некоторые полагают – это долгосрочная сельскохозяйственная программа, или долгосрочное мероприятие, или нескончаемая политика в области сельского хозяйства. Чем хуже, тем лучше, пока не станет хорошо… Коллективизация, укрупнения, разукрупнения, сселение, расселение, перспективные, неперспективные, запустения, подъемы, спады – и так далее… Всё это лишь для того, чтобы полностью искоренить частный сектор, сделать из крестьянства сельскохозяйственный пролетариат, то есть рабочий класс, то есть работников-производителей… По-моему, всё в этом – и бултыхаться нечего, ни вверх не ныряй, ни вниз. Да и нельзя нам есть досыта – мы ведь аскеты! – Косарев засмеялся. – Ну и как – понятно выражаюсь?

– Понятно, что же не понять… Только так ли уж всё и долгосрочно продумано. Может, вали кулем – после разберем.?.. А вот если жрать нечего будет, тогда как с долгосрочной программой?

– Раньше за вожжишки надо было подёргать, а теперь кнопочное управление… Лет на десять с отклонением и пойдём – и все?

– И все это ради…

– Вот об этом не надо, вот это уже пришивается. – Косарев поморщился. – Ради человека, ради свободного идейного человека, вот ради него. – Косарев кивнул на дверь, которую таранил Шитиков с закоптелым полуведерным казаном в руках – так и парила духмяная ушица.

Значит, приехал Сам.

«Москвич» по просеке катился настойчиво и вертко – вперед, вперед! Но не по размеру здешней колеи, выбитой «Волгами», был развал колес. И теперь левая сторона прыгала по кочкам. Но скорость была, и Ада оставалась предельно собранной. И хотя она непрофессионально налегала на руль и чуточку горбилась, все же выглядела изящно.

Алексей украдкой, чтобы не спугнуть позу, любовался Адой. Нет, не ошибся он в жене: выждал – и не ошибся. Кое-кто из приятелей тогда морщились: вот, мол, нашел клад – с ребёнком да ещё и старше. Зато сам он ни на минуту не сомневался – это она, это та самая, которая не позволит задремать… А то, что был муж-тюфяк, так ведь развелась – это даже хорошо, крепче держаться будет. А дочка – слава Богу, пеленками в квартире не воняло, не занимался прогулками и тасканием в ясли – ей теперь уже полных двенадцать лет, годика через три-четыре можно и удочерить… И как это тогда угораздило хитроумного Лазаря! Читал он в ВПШ курс редактирования – поначалу и как преподаватель не нравился, какая-то жвачка. Позднее понял – завидовал… Стилист-то Шершин великолепный, кажется, такого ещё и не встречал. А внешне плюгавенький, с отвислым крючковатым носом и вечным насморком. Зато уж людей определял по первому взгляду: посмотрит – и скажет. Глазом не моргнул, не удивился, когда узнал о параллельной учебе Алексея в юридическом институте. Как будто так и должно. Шмыгнул носом и сказал: «Можно бы и в университет, там и связи есть, и солиднее».