– Ты придумал новый способ времяпрепровождения, граф? Расскажи мне, я хочу оценить твое новаторство.

– Друг мой, изгнанник, предатель и изгой, сошедший с полотен Дюрера под литания Бодлера, зачем же слушать, если можно чувствовать и видеть? Зачем же слышать басни о наслаждении, если можно наслаждаться? Ты сам все увидишь сию же минуту – игриво, нараспев, говорил Мильтон, и в этот момент юноше перерезали вены на обеих руках.

Жизнь медленными струйками покидала его. Порезы были сделаны весьма искусно таким образом, чтобы юноша чувствовал как жизнь покидает его капля за каплей, как постепенно его тело, устав бороться, поддается уже желанной неге и ослабевает, будто засыпает навеки.

– Итак, что же самое страшное? – спросил Мильтон —Секреты, черт меня возьми! Ничто так не пробирает до мурашек, до паники и безумия, как секреты, особенно раскрытые. Вот почему, господа любезные, люди хоронят своих близких где подальше? Ходят к ним по праздникам? Никому не приходит в голову назначить свидание на могиле любимого дядюшки, хотя, это было бы забавно. Люди прекрасно знают, друзья мои, что мертвые хранят секреты и знают все: кто обманывал, кто изменял, кто убивал, кто грабил и сколько, кто извел родственников ради наследства, и главное – кто лгал, сколько и кому! Все эти секреты должны замуровываться в склепах, заколачиваться вместе с покойником, исчезнуть с лица истории в заброшенных домах, руинах, покоиться в старых храмах! Вот где им место! А теперь, когда юноша сполна заплатил все долги перед миром (не волнуйтесь, он воскреснет в той же должности), мы можем устроить трогательное воссоединение родных и близких.

После этих слов, Мильтон умылся кровью юноши и что-то прошептал. Кровь тонкими ручейками растекалась по земле, которая жадно поглощала ее. Затем из могил поднялись мертвые горожане, и постепенно приобретали вид обычных людей, как будто они и не умирали. Проклиная свое воскрешение, радуясь новой жизни, толпа двинулась в город, где сразу пополнила ряды жителей: фанатиков, моралистов, развратников, лгунов, игроков, изменников, поэтов, художников, мыслителей, рабочих. Веками накопленные обиды, предрассудки, глупости, обманы, интриги накопились в этом городе до таких пределов, что жить стало невыносимо. Именно поэтому, горожане и не живут. Они только существуют в других – ради их же блага!

Эшлер прогуливался по парку, разбитому по эклектичному эскизу, смешивая геометрическую точность Версальского парка и творчества Джексона Поллока. Все пересечения пеших аллей, образующих символ октаграммы, отмечены статуями работы самого Ханса Гигера. В этом же стиле созданы и биомеханические столбы фонарей, скамейки и заграждения. В центре парка находилась уменьшенная копия старой чешской Костницы – памятник гнева Смерти. Это только одна часть парка, другая его часть оформлена в классическом стиле эдвардианской эпохи. Между этими зонами протекала река, закованная мостами, соединяющими эстетику строгого стиля рационализма и безумия постмодерна. Мильтон обожал эту игру двух ипостасей личности, а мосты называл не иначе, как «Эго».

Мягкий свет фонарей и серебристая вуаль, окутавшая парковые статуи, наполняла все тишиной, забвением и спокойствием. Время остановилось. Мир замолчал. Распри закончились. Здесь остались только немногие жители, которые лучше всего понимали друг друга именно в молчании. Ведь есть вещи, о которых нельзя сказать словами. Эшлер знал это лучше, чем кто-либо.

– О муки! О любовь! О искушенья!\ Я головы пред вами не склонил,\ Но есть соблазн – соблазн уединенья,\ Его никто еще не победил. – Нежным тихим голосом нарушила тишину юная девушка, читая четверостишие по памяти. Рядом с ней уютно расположился и дремал, сладко мурлыча, черный кот.