Это случилось однажды вечером. Мне было плохо уже сутки, я почти ничего не ела, но кормила грудью своего годовалого сына. К концу дня, выполнив почти все материнские обязанности, я поняла, что ужасно устала и голодна. Я сварила себе гречки, залила ее молоком. Съев пару ложек, поняла, что это была моя самая большая ошибка.

В тот вечер мне было так плохо и так больно, как не было никогда в жизни. Сын страшно испугался и плакал, просясь на руки, а я была не в силах его взять. Мое сердце разрывалось от того, как он испугался, но я не могла ничего сделать. Я позвонила мужу, попросив его ехать скорее домой и вызвать мне скорую. Ожидая их, я шептала: «Господи, пожалуйста, только не умереть». Я шептала и плакала. «Господи, только не умереть, Сержик еще такой маленький».

Дорога в больницу на скорой была самой долгой в моей жизни. Я всем телом, всей своей болью ощущала каждую неровность дороги. Я взывала, плакала и не знала, что со мной.

Прошло уже больше полугода, а в моей голове до сих пор очень отчетливые образы. Вот я согнувшись пытаюсь дойти до комнаты, где меня ждут врачи, вот дежурный хирург держит меня за руку, пытаясь успокоить и услышать, что случилось. Ледяная грелка на ночь. Снимаю кольца, раздеваюсь, укрываюсь простыней, ложусь на холодную каталку. Она тарахтит, а я плачу. Вот муж, стараясь убедительно улыбаться, говорит, что все будет хорошо. А я шепчу, но уже про себя: «Только бы не умереть».

Потом на операционном столе, перед самым началом операции, когда медсестры готовят меня и мое тело, я стараюсь не плакать (нельзя, ведь скоро наркоз) и спрашиваю (как будто они знают), все ли будет хорошо. Ведь у меня ребенок, такой маленький.

Реанимация, в которой я очнулась была от пола до потолка в плитке. Кажется, ты лежишь в огромной ванной комнате. Открыв глаза, я поняла, что я все еще тут. И мне снова захотелось плакать, но уже от благодарности. Плакать было нечем, очень хотелось пить. Первое, что мне сказали, что мне нельзя двигаться, иначе я могу умереть. Во мне трубки, которые трогать ни в коем случае нельзя. Это потом я узнала, что так говорят всем, на случай, если кто-то после наркоза захочет их сорвать. Я лежала, стараясь вообще не шевелиться.

Рядом со мной восьмидесятилетний старик, выпивший стакан уксуса. Он хрипел и матерился, когда его пытались помыть или взять кровь. Впереди у окна – большая очень желтая женщина. Она все время крутится, будто не может найти удобного положения и просит воды. Медсестры то и дело дают ей попить. Я закрываю глаза и погружаюсь у глубокий сон, надеясь, что во время сна ничего не случится.

На мне шрам от груди до пупка. В нем дыра с два моих пальца. Из дыры торчит трубка. А рядом в животе еще шесть трубок. Я бодрюсь, шучу со своим хирургом, что чувствую себя внучкой Франкенштейна и фаршированной уткой, а он улыбается мне. Я вглядываюсь в его лицо, пытаясь найти ответы на десятки своих не отвеченных вопросов, главный из которых, все ли будет хорошо? Как быстро я поправлюсь? Когда я отсюда выйду?

Юсуф Радикович. Когда я впервые спросила хирурга, как его зовут, он сказал, что я все равно не запомню это имя. Я предложила рискнуть. Теперь, мне кажется, я это имя никогда не забуду. Бывший военный врач (как говорили про него медсестры), сдержанный, с чувством юмора. Однажды ночью, когда я проснулась в луже жидкости, я впервые увидела в его глазах страх. Страх, что меня придется снова оперировать. Он старательно скрывал этот страх, но я его все-таки разглядела.

Эти два месяца в больнице я не забуду никогда. Пока я там лежала, я познакомилась со всем персоналом хирургического отделения. На своем опыте определила рейтинг профессиональности и сердечности медсестер. Выслушала не одну историю разных бабушек, лежавших в моей палате. Умерла толстая пожелтевшая женщина. Буфетчица, разносившая обеды и ужины шутила, что не пустит ко мне больше мужа, который каждый день возил мне домашнюю еду. Юсуф успел сходить в отпуск. Умер старик, выпивший стакан уксуса. Умерла бабушка Халенкова, которой я грела в микроволновке бульон.