Приобнял Ивана за плечо, продекламировал:

– Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит…

И мы вышли в колючую от мороза и звонкую от тишины ночь.

На самом деле, наша прогулка (беседовать дома, в офисе или джипе я не хотел из-за нашего любопытного полковника) заняла не более получаса.

Иван оказался не только сообразительным (в чем я не сомневался ни секунды), но и на редкость широким, я бы даже сказал, щедрым человеком.

Когда я его усаживал в машину, он пожал мне руку, засмеялся и сказал:

– Мне это видится как начало хорошей дружбы. А, Александр Иваныч?

Похоже, это из какого-то фильма, не могу вспомнить…

«Солнце на экваторе садится быстро, словно тает, плавится, стекает в океан расплавленным маслом…»

Иван перегнулся через мое плечо, глянул на экран компьютера, накапав на клавиатуру:

– Не, не годится. Ну что это за стиль? Ты что, Набоков? Проще надо, без декадентщины.

Фыркая, как бодрая лошадь, начал тереть себя полотенцем. Сильно стуча пяткой по доскам палубы, запрыгал на одной ноге, выбивая из уха воду.

Ухнув, повалился в шезлонг рядом:

– Ты чего не купаешься? Вода на закате – м-м-м! Сказка! Нырнул бы, до острова и обратно прошелся бы кролем, ну? И описал бы тут же. Ощущения и впечатления, а? Как старина Хэм. Старик и море.

– Я акул боюсь, – отмахнулся я, – у них как раз ужин начинается.

– Какие на Карибах акулы?

За три недели Иван умудрился сгореть, облезть и загореть до неприличной для русского человека копчености.

«Закат на экваторе – это пиршество! Каннибальская оргия, где багряный кадмий пожирает красно- оранжевую охру, а лимонный стронций…» – нет-нет, это какая-то дичь уже…

Я удалил и этот абзац. Может, действительно выкупаться?

Иван снова:

– Слушай, Достоевский, ты б лучше написал, как ты меня шантажировал. Там, ночью. Алчность свою бы описал высоким штилем, нахрапистость. А? Вот это был бы рассказ!

Я плюнул, захлопнул компьютер – все равно ведь не отстанет! – и сказал:

– Иван! Я же не виноват, что ты отъявленный формалист и пижон, и в погоне за внешними эффектами забываешь о сути. Тщательней надо! Во-первых, на острове Санта-Ино не разводят свиней: все аборигены – мусульмане. Потом – соляные пещеры. А в-третьих, как уже имел честь сообщить, я окончил физфак, и твой палладий девятнадцать – просто бред сивой кобылы. Палладиева мельница! Кащенко!

Иван фыркнул:

– Ишь ты! Бред! А остальным очень даже понравилось… Как они миллионы переводили – ух! – красота! Как вспомню – дух захватывает… Полковник все кричал: всем поровну, коммунист хренов, обоих Гольдбергов как одного пайщика считать. Помнишь?

Конечно, я помнил, как такое забыть.

А вот как бы это все теперь описать, высокохудожественно, в смысле – бьюсь уже неделю – все какая- то размазня фруктовая лезет. Перечитывать стыдно, честное слово. Пожалуй, прав Иван, лучше искупаться.

Марина Прокопьевна Попова, в девичестве Лисовская, вышла замуж и не так чтобы рано, но и без задержек: учась на последнем курсе института. Жених ей попался красивый и завидный. Но было все же в ее браке что-то такое, что вызывало и задумчивые, даже недоуменные взгляды, и досужие разговоры, и шепоток за спиной, и даже недовольство родителей. Причем и с той и с другой стороны. Мезальянс? Может быть. Только какой-то неправильный он, странный, что ли, мезальянс, перевернутый с ног на голову.

Ведь что подразумевает мезальянс – неравенство брачующихся сторон, или возрастное, или социальное. Но с этой стороны все в порядке: жених, Саша Попов, всего на три года старше Мариночки. В социальном плане – у Мариночки среди ближайшей родни за последние двести лет было двадцать профессоров, пять писателей, три адвоката и два министра, и живет она с мамой и папой в обычной четырехкомнатной профессорской сталинке. А у Саши Попова папа – генеральный директор какого-то Федерального зернового союза и председатель совета директоров какого-то Агротехбанка, и еще есть куча всяких контор, которые он возглавляет. Да и в советские времена Сашин папа чем-то по снабжению солидным рулил.