Лодка была длиной в четыре шага. Отволок её «домой» и уложил у костра. Решил: лодочку переверну, щели мохом заткну – вот тебе и крыша готовая!

Из одного треснувшего бруса ему удалось извлечь толстый железный болт. Пользуясь этим шкворнем как рычагом, он выдернул из мостика три скобы. Подобрав на песке длинный кусок толстого манильского каната, смотал его в бухту и отнёс повыше, за линию прибоя.

Скобы были острыми. Гарт сунул одну сгибом в огонь, а потом «расплескал» камнем на камне. Получилась острая Г-образная железка, которой и откромсал всё днище бочки.

И сразу заскучал. Жесть была толстой. Миллиметра полтора-два.

Не имея специального инструмента, из такой пластины ни кастрюли, ни ведёрка не сделаешь. Да и о работе жестянщика Сашка имел лишь теоретическое представление. Никогда не видел, как делают даже самую простую вещь – печурку для балка.

Работу всё же довёл до конца. На камне загнул заусенцы на крышке и бочке и затупил их куском базальта, чтобы случайно не пораниться, а бочку очистил песком от ржавчины изнутри и вымыл её в морской воде.

И всё это время скрипел зубами от боли в желудке – хоть криком кричи.

Между тем подошла пора устраиваться на ночь. Полярный день ещё не кончился, но солнце уже надолго исчезало в закатном дыму. Сегодняшний туманный вечер был особенно мрачным.

Сашка выгреб угли из костра на месте предыдущей ночёвки и накидал туда влажного мха, чтоб быстрее остыло и бокам было мягче, а из углей раздул ещё один костёр метрах в пяти от «спального места». Муки голода не ослабевали, но хуже было сознание полной безнадёги: без оружия еды не добыть, скоро так ослабнет, что и бургомистров прогнать не сможет, расклюют ещё живого.

Опять стрелял по уткам, и опять промахнулся.

И прижался спиной к валуну и заплакал.

И расплакался горько, как в детстве.

И смахивал слёзы, но они текли.

И пусть. Некого стесняться.

Наверное, от слёз и стало море солёным, от горя всякой твари живой.

Вернулся от ручья, вконец обессиленный, постелил себе доски, накидал на них высохший мох и лёг, глотая слюну.

Спал плохо, часто просыпался, ходил подновлять нодьи, да сторожко осматривал ближние торосы.

С «босыми» у охотника сложился вооружённый нейтралитет. Чаще всего медведи убегали сами, едва завидев человека или услышав лай собаки. Сашка не убегал. Не убежишь. Зимой и летом носил он с собой кроме карабина ракетницу или фальшфейер[4].

Лишь однажды медведь побежал прямо на него и не остановился на выстрел из ракетницы, хотя горящий комок заряда закрутился в снегу рядом с ним.

Сашка припал на колено и с расстояния в десять метров выстрелил ему в голову. И промахнулся. Свинцовый кончик тяжёлой пули оставил синюю черту между коротких ушей.

Медведь стал тормозить, вытянув вперёд лапы и припав на зад.

Вторая пуля попала ему в горло.

Когда успокоилось дыхание, охотник медленно подошёл. Это был небольшой, чуть крупнее пестуна, самец. Наверное, трёхгодовалый. И очень худой: кожа и кости. Жёлтые глаза его уже остыли, но крупные квадратные лапы всё ещё бежали, чёрные когти, длиной с мужской палец, всё ещё скребли лёд.

А его скребла совесть. Зря убил. Струсил. Мишка уже понял свою оплошность и стал отворачивать. В нападении не зверь был виноват – человек.

Он только что добыл нерпу, освежевал её, снял шкуру, сложил её конвертиком и спрятал в рюкзак, а печень, самую вкуснятину, понёс домой на палочке, не хотелось рюкзак пачкать.

Этот запах и учуял голодный мишка.

Только сейчас, страдая от болей в желудке, Сашка понял и того, обезумевшего от голода, медведя.

И приснился охотнику странный сон: будто он дома, в семье, и будто они с младшим братом занимаются непонятным делом: кладут на стакан лист бумаги и вдавливают его внутрь стакана баночкой из-под клея.