– Дальше паспорта изымаются и передаются в органы ЗАГС по месту бывшей прописки.
– Как это – бывшей? – пролепетал Арсений Михайлович. – Да вы тут… да вы… да вы здесь… Вы хоть понимаете, что говорите?!
– Бывшей, – повторила она. – Поступившие в ЗАГС паспорта уничтожаются в установленном административном порядке с отметкой о кончине владельца. Что неясно?
– Но мне… Мне не хватит девятнадцать страниц! – задыхаясь от возмущения, закричал Арсений Михайлович. – Вы на людях… на жизнях человеческих бумагу здесь экономите? По-стра-нич-но?!
– Всем хватает! – ответили из окошечка, усмехнулись, милым жестом поправили челку. – Никто до вас жалоб не подавал…
– Ну еще бы! Они же все у вас… – Арсений Михайлович затравленно огляделся. Проклятые девятнадцать страниц бессрочного удостоверения казались теперь ему хуже прочерка на могильной плите… – Где они теперь? Где они?!
– Вопрос не в моей компетенции.
– Позовите вашего главного!
– Главный по вашей претензии, Арсений Михайлович, там. – И хорошенькая девушка в окошечке указала фарфоровым пальчиком в ламинированный потолок.
– Вы так говорите, будто это вас не касается… Бессрочный – значит бессрочный, а у вас бессрочное ограничено в девять листов!
– В десять, Арсений Михайлович. Плюс обложка. Проверьте.
Уточкин пересчитал, но от ошибки своей лишь на миг почувствовал облегчение: что такое еще один лист, разве это может спасти положение!
– Десять… Вы сейчас на мне экономите, а потом такая же, вот как вы, светлобрысая сэкономит на вас!
– Соблюдайте, пожалуйста, тишину.
– Тишину? Рот хотите заткнуть? Не заткнете!
– Количество страниц установлено законом для всех. Я не понимаю: чего вы хотите?
– Жить! – закричал Арсений Михайлович на все их гладкие полированные столешницы, столики и окошечки, отглаженные рубашечки, юбочки, пиджачки и галстучки, и улыбочки, и очки. И когда остальные граждане, оказавшиеся тут для решения мелких жизненных важностей, даже близко не имеющих отношения к главному, оглянулись тревожно на этого сумасшедшего, Арсений Михайлович повторил на последней ноте отчаяния: – Понимаешь, дура ты белобрысая… Жить!
Никому
Пропускает кобра такая каких-то зеленых с коробками в дом, и туда-сюда они этажами. Ждешь по полчаса, пока придет лифт. Он придет, а там этот, зеленый. Как японец стоит, улыбается. «Вам кьякой?» – говорит, как будто сам я кнопку в собственном доме нажать не смогу. Паразиты… Ему, значит, можно в мой дом, мне – нельзя. Это слов просто не хватает мне, что такое творится. Все же, думаю, могла бы запомнить она, что я – это я, что здесь я живу, квартиру мою и фамилию. Ведь же по ключу домофонному прохожу! Ведь и в камеру она меня видит…
Но, однако, и о таких вот писать приходится, ничего не поделаешь. Не заболеешь – не выздоровеешь. Без заразы хворь не сойдет.
Ф.М. Булкин
А кому квартира, дача, машина… Им? Вот умру, похоронят они меня, дай-то бог решатся на ресторан, как не решиться? Все же будет им стыдно, что не как у людей. Решатся. Будут дальше жить, будут, сделают евроремонт, на помойку стол мой письменный выволокут. Даже ящиков не проверят. Дожидаются. И дождутся. Этот тоже жить будет после смерти моей, Кулебякин. Будет жить себе такая вот подсидела подлая, а я – нет. Умру, тут никто не всполо́хнется. Повышения ждут за мой счет, это ясно. Кулебякин – гадина подлая, Сидорякин – такая же гадина, а гадюки вообще живучи.
Написал завещание, вложил бережно в файл и в папочку. Шел в контору нотариальную, на углу. Оттерпел очередь, сел за стол. Открыл папочку. Дал нотариусу прочесть.
«Больше ничего, Валентин Николаевич?»