Солонка не двинулась.

Сам же Чудиков, озвучив ересь свою, занял позицию выжидательную, но заочно превосходящую, потому что ясно же, что соль и на сантиметр по клеёночке не подвинется из желания Господа каждому чудику Себя доказать. Это было бы унизительно для Создателя, ибо Он создал рай и ад, нас и вас, северное сияние, закаты, восходы, зимы и лета, океаны, реки-моря, расстояния межзвездные, бесконечности в бесконечностях и, в конце концов, создал соль.

Словом, Чудиков после произнесенного дал Всевышнему шанс. Занял позицию хотя выжидательную (допуская из уваженья к противнику: «Он, может, еще и есть», – и даже втайне надеясь), но продуманную заранее, заранее превосходящую, в этом сходную с позицией «киндер мат». А в этой позиции, как известно, младенец побеждает гроссмейстера. Все вопросы, составлявшие эпикуровский парадокс, внезапно хлынули в голову: «Ты всесилен? Всеведущ? Знаешь ли, что творишь? Почему не изменишь? Можешь ведь изменить…»

Но солонка не двинулась.

С тем, как прежде, без ответа остались вопросы вечные человечества, но не в этом худшее. Оно в другом: все мы живем надеждой на то, что солонка подвинется при помощи нашей веры в хорошее и… бессовестной лени.

Глубоко за полночь, незадолго до рассвета холодного с незнакомым голосом в голове проснулся в собственном теле некий Лев Борисович Птичкин. «Встань и иди…» – эхом затихая вдали, продолжал повторять вселившийся голос.

Лев Борисович вяло пошевелился, ощутив коленями свинцовую тяжесть свернувшегося кота, спихнул с себя мохнатого и прислушался: голос стих. Кот спихнутый смотрел из-за валика на хозяина глазами, желто горящими, отстраненно и равнодушно. Лунные отсветы постепенно обрисовали во тьме Льву Борисовичу очертания реальности, проступили плотности подоконника, шкафа, письменного стола, в каких ничему потустороннему из мерцательной галлюциногенной области, свойственной пограничному состоянию, не было места. Лев Борисович успокоился, смежил глаза, но лишь только смутные желания грядущего улеглись, угроза настоящего растворилась, а мысли стали приобретать очертания размытого пережитого, незнакомый голос вернулся вновь.

«Встань и иди!» – раздалось в голове настолько пронзительно и повелительно, что, открыв глаза в ужасе, Птичкин долго сравнивал голос этот с ненавистным звоном будильника, опасаясь уже вставать. Господи, как же противен нам этот призывающий к действию звук, отвратителен каждое Твое утро и как же благодарны мы будем ему… на том свете.

Голос, призывавший Льва Борисовича к непонятным действиям среди ночи, слава богу, не имел никакого сходства с будильником. Из бурильной же установки будильника следовало, что спать Льву Борисовичу можно было дальше хоть целую вечность.

Кот, мурча, взгромоздился снова на колени, жмурясь, согревая тяжелым брюхом, уложившись поверх подобием кирпича, не давая Птичкину шевельнуться. Кот, известно, сила потусторонняя, тьму прозрящая, сила нечистая, потому кот всегда умывается. Птичкин даже читал в каких-то статьях, что коты во сне душат весом своим стариков и младенцев.

– Сгинь! – велел он коту, но кот мурчал, точил мохнатые лапы о пододеяльник, и Птичкину было слышно в темной ночи, как – цык-цык, цык-чмок – вонзаются в ткань с цветочками кошачьи когти.

С трудом колени согнув, Лев Борисович образовал из них вершину пододеяльную, после чего животное возвысилось над хозяином неподвижной мурчащей глыбой. После Птичкин наклонил синхронно колени свои, кот пал, свернулся где-то под сердцем и опять смотрел на Птичкина желтым глазом. Ощущение было противное, точно кот караулит, точно только и ждет, что Птичкин уснет, даже вот и фамилия у Птичкина относительно кота какая-то беззащитная… Однако мысль эту Лев Борисович недодумал.