– Это перегонный куб, – с огромной гордостью поясняет сестра Серафина. – Я в нем кипячу жидкости, убираю все лишнее, пока не останется чистый яд!

Жестом она приглашает меня к столу, и я с охотой подхожу, пригибаясь, чтобы не задеть связки корешков, которые сушатся на стропилах. В нос бьет небывалое сочетание запахов. Густые земляные ароматы мешаются с чем-то приторным, и на все накладывается режущая острота.

На столе стоит чаша, полная сморщенных черных семян, и горкой лежат блестящие красные семена. Большие круглые стручки размером с бусины четок валяются рядом с увядшими клубнями, подозрительно смахивающими на мужской признак. Их вид напоминает мне о вопросе, который прошлой ночью задавала Сибелла.

Сестра Серафина пристально смотрит на меня.

– Ну и как тебе? – спрашивает она.

Я начинаю было рассказывать, что почти не чувствую своих синяков, но потом до меня доходит – она имеет в виду, каково мне здесь, среди великого множества ядов.

– Отлично, – говорю я и, к своему удивлению, улыбаюсь.

– Тогда за работу! – И она пододвигает ко мне блюдце, полное зеленых стручков. Они похожи на бесформенные комки, покрытые мягкими, гибкими колючками. Монахиня берет в руки острый маленький нож. – Разрезай их и вынимай семена, вот так! – Она умело вскрывает стручок, из него вываливаются три ворсистых семечка. Сестра Серафина берет одно кончиками пальцев и показывает мне, поясняя: – Такая штучка заставит человека молить о смерти, а три – уложат наповал!

Она вручает мне нож, кладет семечко на стол и поворачивается к дистиллятору.

Рукоятка у ножа гладкая, он хорошо сбалансирован – вещица дельная и красивая. Однако стручок крепок и жилист, а руки у меня не такие ловкие, как у монахини. Проходит немало времени, прежде чем мне удается вскрыть скорлупу и вытряхнуть семена. Я поднимаю глаза и вижу, что сестра Серафина наблюдает за мной. Ничего не могу поделать – расплываюсь в победной улыбке.

Монахиня сверкает зубами в ответной ухмылке, и мы возвращаемся к работе – каждая к своей.

Вечером ужинаю в общей трапезной. Это большой каменный чертог с арочными дверями, внутри – длинные деревянные столы. Я вижу за ними всего-то неполную дюжину девочек. Аннит и я (соответственно, тринадцати и четырнадцати лет) выглядим едва ли не самыми старшими. Самые маленькие смотрятся лет на пять; Аннит убеждает меня, что смертоносные искусства они будут постигать позже, когда подрастут. И все монашки как одна – прехорошенькие. Похоже, у Мортейна рождаются сплошь пригожие дочери!

– Здесь не все, – поясняет Аннит. – Еще у нас есть полдюжины верных Мортейна, прошедших полное посвящение, но они в разъездах – исполняют Его волю.

Одна за другой входят восемь монахинь и идут к большому столу, устроенному отдельно, на возвышении. Принимаемся за ужин, и Аннит рассказывает о монахинях, с которыми я еще незнакома. Вот мастерица-лошадница, вот мастерица-оружейница, вот мастерица боевых искусств… а вон у той древней старушки единственное занятие – ухаживать за воронами в птичнике. Еще одна монахиня ведает обучением истории и политике. Вон та женщина (когда-то она, вероятно, была хороша, а теперь похожа больше на старую паву) будет наставлять нас в изящном обхождении и танцах…

– …А также, – добавляет Аннит, и глаза у нее разгораются, а щеки розовеют, – в женских искусствах!

Я удивленно поворачиваюсь к ней:

– В женских искусствах?.. Но это-то нам зачем?..

Говоря так, я очень надеюсь, что внезапная паника не заставит дрогнуть мой голос.

Она пожимает плечами:

– Это для того, чтобы мы могли подобраться к своим жертвам поближе! Как иначе разглядеть, отмечены ли они? А кроме того, мы должны доводить все свои умения до высшего совершенства, чтобы в полной мере послужить Мортейну!