– Ты? У тебя что ж, пять реалов есть? Тпру!

Мул замедлил свой шаг. Я протянул торговцу руку с монетами:

– На, перечти!

Он нагнулся, не слезая с седла, и я деньги из кулака пересыпал ему в кулак.

– Тпру! – Теперь уже мул остановился совсем. Звон колокольцев утих, лишь иногда они звякали, когда животное переступало. Торговец едва взглянул на монеты и, кажется, их не пересчитывал.

– Но это ведь не отец твой дал деньги!

Сумма состояла из мелких монет, поэтому, думаю, он и понял, что это за деньги такие, и уже больше меня о них не спрашивал. Только задумчиво приглядывался ко мне.

– Так вот как, значит!

То есть как это так?! Я ничего не понимал. Он замолчал, а я вдруг подумал, что он хочет деньги мои умыкнуть. Ему ведь стоило пустить мула вскачь, и всем моим стараниям конец. Ведь у сумасшедших – будь они плачущие или смеющиеся – одно плохо: они заранее не предупреждают о том, что намерены сделать, да и ты этого предвидеть не можешь. Поэтому-то им и нельзя особенно доверять.

– …Ты мне не хочешь дать рубашку?

Он спрыгнул с мула, и опять потекла река его многословия:

– Вот сам ты на свою голову трудности создал! Сказал бы мне подождать тебя… Почему в деревне не купил, зачем сам себя гоняешь? Да еще и деньги есть у тебя!

Я ему не отвечал, лишь искал глазами рубаху. Мы стояли посреди дороги. Мул с удовольствием принюхался к свежему помету осла, потом вздохнул и захрапел, обнажив крупные зубы. От реки доносился запах воды, а с лугов – запах спелой и вытоптанной травы. Нигде ни движения. Даже ястреб-перепелятник, круживший в небе, сел отдохнуть на высоко торчащий камень.

Коробейник сражался с одним из вьюков, но в конце концов вытащил из пачки рубашек мою. Потом встряхнул ее и повернул так и этак, чтобы я рассмотрел.

– Ну? Красота! Смотри не запачкай, а то отец с матерью проклянут меня и предков моих до седьмого колена. А я дважды в одну деревню не возвращаюсь. Обратного хода нет.

Я это уже слышал. Приложил рубашку к груди. Она была чуть великовата.

– Давай поменяю. Великовата для тебя!

– Нет, не хочу!

– Великовата ведь.

– Не страшно! – Я всегда видел, что детям покупают вещи чуть на вырост, потому что дети растут…

– Ну что же… в добрый час! Наденешь ее?

– Нет! – я не хотел надевать. А он всё в меня вглядывался.

– А ты чей будешь-то? Отец твой кто?

– Не знаю, – ответил я…

Торговец захохотал от души, и дым от цигарки шел изо рта его волнами, как поднимается дым над нашей газовой мельницей, когда ее запускают.

– Ты этого никогда не говори, голова садовая! – посоветовал он мне, отсмеявшись. – А то припечатают… Зовут всё же как твоего отца?

– Говорю, не знаю!

Теперь ему стало не до смеха. Возможно, теперь он меня счел сумасшедшим.

– Разве можно человеку не знать имени отца своего? Я вот до седьмого поколения знаю.

Но я мотал головой: мне неизвестно. А он опять рассмеялся и так громко прикрикнул на меня, что до холмов предгорий долетал его голос и вернулся к нам эхом.

– Но тебя-то, тебя как зовут? Свое имя ты знаешь?!

– Меня зовут Булут.

– Булут? – он удивился. И в то же время словно успокоился, будто и правда он думал, что я могу не знать своего имени.

– Ну хорошо, об отце твоем не будем… Но мать свою ты знаешь?

– Нет, и ее не знаю.

Опять на мгновение замолчал. И уставился пристально на меня.

– Издеваешься надо мной?

– Нет, правду говорю.

– Так как же? У кого ты живешь?

– Я живу у Мирана.

– Мирана?

– Мир-Али.

– Ага. Но я этого имени не знаю. Я сам нездешний, но в краях этих давно и все новости слышу, народ ведь туда-сюда ездит, рассказывает. Таким путем я многих знаю. И ближних, и дальних, и тех, кого не видел ни разу. Так, значит, Мир-Али тебе не отец?