– Вот что я скажу тебе, дура, – с тихим бешенством заговорил Саша прямо ей в лицо, – я здесь полновластный господин, все, даже матушка, слушаются меня, так что выйдешь из повиновения – сгною! И следа от тебя не останется! Поняла?!

Пульхерия молчала.

– Поняла?!! – ещё свирепей повторил он и тряхнул её.

– Да, – тихо сказала девушка.

Саша ещё раз тряхнул её и отпустил:

– Ну, всё, значит, оправляйся, и пойдём! А ты что здесь торчишь, дурак! – чаша тяжёлого хрусталя полетела Ваньке прямо в голову. Он чуть отшатнулся, и она разбилась о стену, осколки брызнули искрящейся россыпью и поранили юноше лицо, глаза он успел закрыть. Пульхерия ахнула и прижала ладонь к груди, Ванька, утерев кровь со щеки, вышел из комнаты, Саша схватил графин с вином, стоящий на прикроватной тумбочке и отхлебнул прямо из горлышка.

– Хватит ахать и охать! – грубо сказал он. – Пошли!

Прошла неделя, показавшаяся и Ваньке, и Пульхерии годом… Саша еженощно пытался склонить жену к исполнению супружеского долга, но она все время отговаривалась: то немочью женской, то слабостью. Пульхерия понимала, что долго так продолжаться не может, но даже мысль о физической близости ввергала её в состояние паники: Саша был ей противен, она дотронуться до него не могла себя заставить, а уж представить, что он её целует…Бррр! Девушку сразу передёргивало.

А Саша потихоньку свирепел. Неуступчивость жены, её отказ предоставить то, на что он считал себя полноправным господином, злили его, и он срывался на дворовых, раздавая оплеухи да затрещины и трепля девок за косы. Дворня недоумевала: барин не только не смягчился, но стал ещё злее прежнего. Лишь Елизавета Владимировна ничего не замечала: опьянённая исполнением заветного желания, она проводила много времени в церкви, молясь о внуках и о благополучии молодых.

Ванька и Пульхерия виделись несколько раз в день обязательно: когда трапезничали, камердинер прислуживал господам, частенько Саша посылал его за какой-либо надобностью в покои жены, порой Пульхерии он требовался по мелким поручениям, девушку она не привезла с собой: Палаша разболелась, местные горничные ей прислуживали в опочивальне, а для подай-принеси Пульхерия призывала Ваньку, который с превеликой охотой исполнял её немудрящие просьбы. Каждый раз он не смел поднять на хозяйку глаз, боясь, что её бледное личико, трогательное в своём недоумении, уничтожит его сердце… Вину он чувствовал неизбывную, время шло, а тяжесть не спадала…

Напряжение росло с неуклонной силой, атмосфера в доме стала похожей на гноящийся нарыв, который физически ощущали все, кроме Елизаветы Владимировны. Гноище неизбежно должно было прорваться, и вот это произошло… в самый неподходящий момент, как уж водится.

На восьмой день после венчания, после очередной бесплодной ночи, семейство Зарецких завтракало в узком кругу. Кроме Ваньки, им прислуживала только одна горничная, которая приносила блюда с кухни и передавала их камердинеру, а он уже разносил господам.

– Душа моя, – ласково обратилась Елизавета Владимировна к Пульхерии, – что-то ты нездорово выглядишь сегодня. Что такое, деточка? Только скажи, я мигом лекаря призову, он все недуги твои исцелит! Негоже молодой-то болеть после свадьбы.

– Всё хорошо, матушка, – еле слышно ответила девушка, не поднимая глаз. Глубокие тени пролегли под глазами синими венчиками: она опять полночи открещивалась от притязаний супруга, а другие полночи ей не давали сомкнуть глаз горькие мысли. О чём только не думала Пульхерия длиннющими ночами! Сначала проклинала свою судьбу, сыгравшую с ней так жестоко, молилась Богородице, пытаясь узреть в случившемся промысел Божий и понять, как ей жить, негодовала на Ваньку, из-за которого оказалась в золочёной клетке своих надежд и мечтаний, ненавидела Сашу… Просто ненавидела всем сердцем, чуя в глубинах его души такое страшное, грязное и мерзкое, что язык не находил слов, как это всё поименовать. Страстно желала Пульхерия вернуть время вспять и никогда не соглашаться на этот брак! Но… воротить ничего было нельзя…