В юности я порой мечтала, чтобы мои отношения с матерью стали невыносимыми, чтобы возникли между нами конфликты настолько острые, такие, чтобы они способны были раз и навсегда выбросить, выжить меня из родительского дома – сделать то, на что у меня самой не хватало сил. Я была слишком привязана к дому и не могла найти в себе решимости на разрыв с ним.

И тем не менее наши с матерью конфликты сглаживались, рассеивались, никогда не успевая нагнетаться. Причины для возможной ненависти ускользали, утекали как песок сквозь пальцы. Все мои бунты заканчивались ничем. Дом принимал меня обратно.

Очевидно, должен был принять и теперь.

Я включила свет.

Моя старая тетрадь всё ещё лежала на столе, хотя все мои вещи, те, что я брала с собой, были собраны. Я открыла тетрадь и пролистала её до конца. Записи заканчивались поздней осенью, когда никаких упоминаний о том, что произошло летом, в них давно не попадалось.

В тексте мне сейчас почему-то бросились в глаза орфографические ошибки, совсем школярские; рядом с ними многие подробности казались почти непристойными.

Я давно ничего не писала – ни о себе, ни о чём-либо ином, – но правила правописания за годы, что прошли со времён школы, успели превратиться для меня в нерушимый закон, в профессиональное рабство. Большую часть своего дня я редактировала чужие тексты, тексты людей вполне свободных от правил орфографии и пунктуации, и я невольно в этот момент почти завидовала этим людям.

Нагромождения чужих словесных конструкций, завалы слов, страницы текстов, где я перекладывала и переставляла слова, – вся эта территория языка, царство слов, для меня теперь было словно захвачено ордами чужаков, варваров, и мой собственный голос безмолвствовал. На этой истоптанной земле, мне казалось, уже не могло прорасти для меня ничего личного.

Я положила тетрадь на пол рядом с кроватью и выключила свет.

Я подумала: если бы я всё-таки взялась теперь писать о себе и о Якобе – может быть, писала бы рассказ – я, наверное, замаскировала бы Якоба до неузнаваемости; я сделала бы его, возможно, светловолосым и бледнокожим, и сделала бы его, наверное, моложе. Можно было бы назвать это «преодолением материала», но на самом деле я постаралась бы таким образом хоть немного затушевать, затереть всю неуместность этой истории.

Я стеснялась быть рядом с ним даже в то время, и я до сих пор помнила это чувство стыда. Мне казалось, что все вокруг видят нас и осуждают меня, и старалась не смотреть по сторонам. Для меня самой его внешность и его происхождение имели мало значения, и это несоответствие внутреннего и внешнего казалось мне особенно унизительным, недостойным меня.

И всё-таки он был взрослый, он был «старый», и его внешность так сильно отличалась от моей, что нельзя было даже сделать вид, будто он мой отец или другой старший родственник. С «такими» мужчинами водились только самые испорченные и жалкие девчонки.

Кажется, я расслаблялась немного лишь тогда, когда нас никто не видел, когда мы с ним забредали на самые безлюдные аллеи парка.

Вряд ли я смогла бы тогда до конца преодолеть этот свой стыд.

Я ехала в метро, поставив дорожную сумку у ног.

Я была посреди города с вещами, и это не было похоже на возращение из туристической поездки. Я везла с собой хрупкие домашние неприспособленные вещи – те, которые не должны были бы покидать стен дома. Это казалось мне странным теперь, как будто я только приехала в этот город и была здесь чужой и бездомной, была беженкой и переселенкой.

Это чувство было мимолётным, но мне хотелось удержать его, как иногда раньше порой хотелось удержать последние минуты неподнадзорности и свободы, когда я ехала на одно из случайных своих мест работы, вскоре уже – ненавистных мне, куда я устраивалась и откуда увольнялась спустя несколько месяцев или даже недель; я тогда старалась не думать о том, куда я еду, старалась хотя бы последние минуты, хотя бы немного ещё, в мыслях, побыть свободным человеком.