Гуляла я, гуляла и думала. О том, что не может такого быть – ни с того ни с сего моё тело вдруг так отчётливо помнит небо, помнит, что оно там вытворяло – все виражи, все воздушные потоки и то, как нужно их ловить крыльями. Я помню то, как выглядит Москва с большой высоты, помню… да что там – всё я помню! Вот что это такое?

Это была единственная мысль, которая не давала мне покоя. Остальные давали.

Остальные – это типа вот такой: что наконец-то мне хорошо так, как есть. Это были приятные мысли – они приходили и тут же испарялись, оставляя на душе сплошную позитивность. Размышления о том, что я старая, одинокая и не создавшая себе семьи женщина, больше не мучили меня. Я была ни с кем не связана, и я была счастлива. Не страдала. Не загадывала ни на что, хотя обычные дурацкие загадывания раньше изводили меня страшно: например, если сейчас проедет по дороге красная машина, значит, я выйду замуж. Или: если я обгоню эту парочку до того, как она свернёт за угол, у меня будет ребёнок… Всё, перестала загадывать. Стало легче. Честно.

Как-то не до всего этого мне стало.

Эйфория – да, наверное, это эйфория какая-то продолжалась. Потому что меня всё устраивало, всё мне нравилось, всё доставляло удовольствие – даже то, как ковырялись в моих боевых ранах Колян и Глеб. Приятно было. Больно и приятно. Мазохистка? А пусть. Радовал день, тень, ветер и дождь, жизнерадостно чавкающая грязь, толстобокие коровы, слоняющийся по загону во время дойки бык с классическим кольцом в носу – этого быка даже лень было бояться. Не вызывали обычного отвращения беспородные пастуховские собаки, одна из которых была явно лишайная. Я их даже гладила и кормила. И лишайную в том числе.

И даже когда я рассматривала собственное лицо в зеркале – с морщинами, которые оставались на привычных местах, прежний бездонный чёрный кошмар не утаскивал в свои недра мою страдающую душу. Пофигу. Спокойно, ровно пофигу мне было. Мысль о том, что борьба за мужчин проиграна, потеряла актуальность. Потеряло актуальность, признаться, всё. Мне было хорошо, в чём множество раз на дню я мысленно и вслух с удовольствием отдавала себе отчёт.

Но почему это так?

Неужели только потому, что я не хожу на работу, не устаю там, не таскаюсь по Москве, глядя по сторонам одинокими несчастными глазами? А просто живу в деревне. Да, неужели из-за этого?

Глеб приносил мне воду в вёдрах, я грела её кипятильником и стирала свои вещи. Стирала и развешивала за пристройкой, в которой мы жили. И вот сейчас, расправляя простынку и закидывая её на верёвку, я широко раскинула руки, хлопнула натянувшимся полотном. Разбежаться и полететь – мечта каждой сознательной русской женщины. Не в Волгу, а в небо, разумеется. Я и разбежалась. И руки раскинула. Бежала долго. До небольшого обрыва, которым начинался овраг с крапивой. Туда, конечно же, падать не хотелось. Вот тебе и полёты. Бред? Бред.

Только Глеба этой беготнёй расстроила. Потому что болячка на боку малость разошлась, ему с ней возиться пришлось.

Глеб ушёл куда-то, оставив меня одну. Близился вечер, но до темноты было ещё долго. Я лежала, смотрела на свет настольной лампы – и, решив подумать, собралась с мыслями и думала. Что же тогда произошло со мной – там, у Женьки дома?

Пережидая медленно затихающую боль в боку, я внимательно и подробно, минута за минутой, штрих за штрихом принялась вспоминать этот день. Начиная с того, как я проснулась у себя в квартире, как стала собираться к Женьке в гости, как выехала. И так далее. И женихи, и шашлыки, и страдания, и девчонок своих приставания – всё вспомнила. Ну не было ничего аномального, я же не сумасшедшая.