Наконец приехал папа. Вместе с ним мы совершали длинные прогулки. Но если его сопровождали больше чем один из нас, это его утомляло.

Вскоре после этого мы опять переселились в другое место, под названием Баден-Баден. Это двойное название казалось нам смешным, пока мы не привыкли к нему. Сначала мы жили в отеле, который был похож на огромный белый пирог и назывался «Бреннерс-парк-отель». Мы сразу же подружились с мальчиком-лифтером, мундир которого был усеян сверкающими пуговицами. Он залез даже в чёрную дурно пахнущую дыру под лифтом, чтобы достать оттуда куклу-негритенка для нашей Мисси (её забросил туда малыш Георгий). Мисси выразила позднее желание, чтобы тот её купал, но воспитательница не одобрила эту идею.

Между тем Георгий стал маминым любимцем, и мы все это хорошо понимали. В своей белой кроличьей курточке и шапочке он выглядел неотразимо и говорил смешные вещи. Мы беспрерывно целовали и обнимали его – он был таким мягким и аппетитным. Он не возражал и продолжал ломать наши игрушки, но для битья он был слишком мал – и со всем приходилось мириться.

После долгих поисков мама нашла наконец прелестный дом; она точно описала его нам: от него открывался прекрасный вид, и он был окружён высокими деревьями. Теперь его приведут в порядок, покрасят, и тогда мы сразу же сможем в нем поселиться.

Первый этаж огибал большой балкон, по перилам которого вились густые глицинии – дом казался с усами.

Наш «Криппенхоф» напоминал мама Крым, царские виллы Ливадии, «Ай-Тодор». Сладкий запах глициний и цветущих азалий сопровождал наше детство и уже позднее всегда приносил с собой дуновение весны и радостных воспоминаний.

На холме за нашим домом пышно цвели колючие розы, они цеплялись за наши платья, когда мы рвали малину. На лужайках, мягко спускающихся к городу, росли высокие кедры и красный бук, который манил нас, как обезьян, на самые высокие ветки.

Убегая однажды от Александра, я полезла на верхушку, он за мной. Пологая ветвь, по которой я ползла, предоставила мне роскошную панораму вечернего Баден-Бадена, зажигающего свои огни.

Злость Александра вдруг сменилась ужасом, когда ветвь, согнувшись под моим весом, мягко опустила меня на склон сада.

Перед завтраком мы поочередно выбегали к близкому источнику за свежей холодной водой.

Однажды в воскресенье вечером мы возвратились из церкви, я, пытаясь определить по воздуху погоду, сильно ударилась головой об острый угол чугунного почтового ящика. Слишком оглушенная, чтобы плакать, я понуро брела позади других, и лишь во время завтрака мама заметила, оглядывая длинный стол с весело болтающими гостями, что я ничего не ем.

«Что с тобой?» – «Я ударилась головой и теперь даже не вижу тебя».

Меня спешно привели в спальню мама и уложили в её постель. Мама много часов просидела в темноте около меня, читая книгу в свете тонкого луча, проникающего через щель занавеса. Доктор приходил и уходил, мешочки со льдом прикладывались к моей голове. Временами я дремала и в полусознании замечала часы «Breguet», отблескивающие золотом: их крошечные шестерёнки вращались за стеклянной дверцей, их мягкое тикание отсчитывало время. Многочисленные русские эмигранты, после революции, как косяк перелётных птиц, слетевшиеся в Баден-Баден, внесли краски и жизнь в повседневность, которая в другое время ограничивалась несколькими парами пожилых супругов, которые попивали целебную воду и выводили гулять своих собак.

Городок трепетно сохранял манившее к себе прошлое, не забывая тех далеких дней, когда князь Меншиков на лихой тройке белых лошадей проезжал вниз по аллее Лихтенталь, когда Тургенев жил напротив Бреннерс-парк-отеля, а какой-то великий князь, как вспоминали старожилы, ездил постоянно со своим итальянским фонтаном, который каждый раз вновь выставлялся перед его окнами и должен был приводиться в действие. Ещё удивительнее было то, что его лейб-медик возил с собой фортепиано. «Как будто бы в Германии ему не смогут предоставить инструмент», – говорили жители ехидно, поражённые грандиозным расточительством.