– Мама, ты не на своем тренинге, – пытался остановить мамин запал Лёня, – угомонись. Меня все устраивает.

– Устраивает! – ухмылялся папа. – Ты же дальше собственного носа в жизни ничего не видел. Даже за границей не был!

– Лёнечка был, – возражала мама.

– Был! Он был в младенчестве в Африке! Благодаря мне, между прочим, – папа тыкал себе в грудь указательным пальцем, – сие не его заслуга. Да и назвать это заграницей можно с большой натяжкой.

***

Милиционером Лёня хотел быть с детства. Но в определенном возрасте родители обычно не обращают серьезного внимания на желания детей стать космонавтами, пожарниками, милиционерами или, положим, дворниками. Так и Лёнины родители смотрели на его мечты сквозь пальцы. Тем более, что рос он мальчиком пухленьким, не спортивным, домашним таким ребенком. Когда Лёне стукнуло лет шестнадцать, родители поняли, что попахивает серьезной разборкой. Лёня продолжал стремиться в милиционеры, а точнее, в полицейские. Он собирал документы в полицейскую школу, качал мышцы и учил необходимые для поступления предметы.

Дело кончилось тем, что родители подняли на ноги всех знакомых и родственников, и после окончания специального полицейского учебного заведения Лёня попал … в оркестр.

– Не даром я заставляла Лёнечку ходить в музыкальную школу, – радовалась мама. – Пригодилось!

Лёня о происках родителей не догадывался. Он покорно пошел в полицейский оркестр и несколько лет играл в нем на флейте. Беда подкралась незаметно – финансирование оркестра решено было прекратить по причине полной нерентабельности. Всех служивших в нем полицейских раскидали по московским отделениям, определив на самые простые участки работы. Лёня такому раскладу только обрадовался, наивно полагая, что наконец-то сможет начать активно ловить преступников и распутывать сложные уголовные дела.

В свободное время Лёня любил складывать оригами. Когда-то на презентации японской фирмы ему подарили шикарную книжку про этот вид искусства страны восходящего солнца. Лёня увлекся, купил самоучитель и в итоге стал дарить всем на праздники свои произведения. А по утрам в субботу он умудрялся даже вести кружок оригами в клубе детского творчества. Иногда, когда дежурства мешали проведению занятия, пожилая женщина, занимавшая при кружках никому непонятную должность инструктора, обзванивала ребят и отменяла оригами.

– Лёнечка, – говорила мама Лёне, – пошел бы ты, например, в частное сыскное агентство. С твоими-то способностями!

– Во-первых, меня не очень туда зовут, – терпеливо объяснял Лёня маме, – во-вторых, надо и в государственных органах кому-то работать.

– Скоро в государственных органах останется один человек – это ты, – ехидно встревал в разговор папа, – может и хорошо, мать, что он не женится и детей не рожает. Наследственность плохая. Ребеночек тоже может потом захотеть работать в этой сфере.

– Не говори так, – печально качала головой мама. – У Лёни отличная наследственность, а вот ведь понесло невесть куда, – мама разводила руками и уходила из комнаты на кухню, чтобы не слышать ответные реплики сына.

В свои тридцать восемь Лёня действительно по-прежнему оставался холостяком. Он жил в комнате в коммунальной квартире, доставшейся ему от бабушки, которая в следствии преклонного возраста, а также вредности соседей переехала к Лёниным родителям. Лёня по умолчанию переехал на место бабушки. Соседи поутихли.

В комнату он перетащил свои немногочисленные пожитки, а также подаренный по поводу тридцатилетия рабочим коллективом холодильник, подаренную Лёниными родителями стиральную машину, а также кота, который все тот же заботливый коллектив подарил на новоселье. Кот, надо сказать, оказался неприхотливым, ходил строго в свой лоток в туалет, беспрекословно ел кошачью баночную еду, которую ему сыпал, кто попало и когда попало, навострился открывать лапой кран на кухне, чтобы попить, если не было воды в его плошке. Короче, носил гордое звание образцово-показательного кота, живущего в непростых условиях того, чья служба называется «опасной и трудной».