Гиммер не ответил.

– Слышите? – неожиданно переспросил Ухтомцев, запинаясь и бросая какой-то странный и быстрый взгляд на Якова Михайловича.

Ухтомцев замер, поддавшись вперед и приложив палец к губам.

Сам поддавшись странному внушению и напряжению, проскользнувшему в словах и движениях фабриканта, Гиммер невольно прислушался. Но кроме завываний ветра и непрекращающегося шума дождя, да отдаленных перекликающихся женских разговоров на другом конце кладбища, он ничего не услышал.

– Слышите? Тсс! Она зовет меня… – вновь как-то странно покосил на него убегающими глазами Иван. После чего принялся напряженно вглядываться в могильный холмик. Вдруг, он встал, приблизился к могилке и, упав перед ней на колени, стал гладить грязную землю:

– Ольга, я не могу без тебя! Ты понимаешь это? Как мне теперь жить? Господи, за что ты меня наказал? За что? Что я тебе сделал, Господи? Ты слышишь меня? Жжет меня! Как жжет! Мочи моей больше нету! – тоскливо выкрикнул Иван, поднимая страдающие глаза к безмолвному свинцовому небу.

Не выдержав, Яков Михайлович подошел, с силой подхватил Ивана с колен и поставил на ноги. Потом, осторожно подвел к лавочке и насильно усадил.

– Не могу я. Больно мне! Как больно. Уйдите! Не мешайте! Прошу вас. Вам незачем здесь быть! – глухо и обреченно произнес Иван Кузьмич.

– Как же я могу теперь уйти? Разве могу вас оставить? – просто ответил Яков Михайлович.

Так они и сидели рядом, плечом к плечу, два человека, связанные одной нитью и погруженный каждый в свои горестные мысли.

И вдруг откуда-то сами собой Якову Михайловичу на ум пришли знакомые слова: «Переживаешь ли ты ночь скорбей, ты разлучен с близкими и дорогими сердцу твоему, – от Меня это было. Я муж скорбей, изведавший болезни, Я допустил это, чтобы ты обратился ко Мне и во Мне мог найти утешение вечное!» – И услышав сказанное, человеческая душа замерла, робко вопрошая утешения.

И как будто в ответ на невысказанный вопрос торжественно и гулко зазвонили колокола на звоннице, приглашая прихожан на утреннюю службу. Но колокола затихли, и вновь наступила дождливая и тоскливая тишина.

– Слышите? – внезапно спросил Иван. Глаза его снова смотрели на Гиммера как-то сбоку, странно и искоса.

– Я ничего не слышу. Оттуда вам и мне ничего не может быть слышно! – твердо произнес Гиммер, дотрагиваясь до руки фабриканта, – Бог мой! Да что же это такое? Милый, Иван Кузьмич! Пойдемте же домой! Там тепло, сухо. А здесь сегодня весь день, напропалую, льет дождь. Вы заметили хотя бы, что насквозь промокли? А ведь, и не заметили. Вы можете простудиться! А? Иван Кузьмич? Поедемте домой! – участливо произнес он.

Но фабрикант в ответ отрицательно покачал головой.

– Я так и думал. Прошу вас, поедемте домой! Не упрямьтесь. Прошу вас! Вам обязательно надо поехать со мной. Я без вас не уйду! Буду сидеть возле вас, пока вы здесь! Так и будем вместе мокнуть под дождем! Пойдемте же домой, – в голосе Гиммера слышалась мольба.

– Как же вы ничего не слышите, сударь? – удивленно и невнятно пробормотал в ответ фабрикант, как будто и, не слыша того, что только что сказал ему Яков Михайлович, – а почему же я ее слышу? – он растеряно поглядел на инженера.

– Это в вас горе говорит, – грустно ответил Яков Михайлович и сочувственно поглядел на него, – не она. Крепитесь!

Но фабрикант уже снова отвернулся от него, не в силах оторвать тоскующего взора от родной могилки: