Воздух в доме как будто сгущается, весь пропитываясь тревожным ожиданием чего-то нехорошего, и приближением знакомой развязки. Александра Васильевна и сама уже в душе невольно торопит её наступление, желая, чтобы всё поскорее прояснилось, и на этом закончилось. Движимая болезненным инстинктом она больше уже не оставляет сына одного: тихо сидит в его комнатке где-нибудь в уголке, вяжет, или же суетится около него, донимая пустыми разговорами и чрезмерной заботой:

– Не надо ли чего подать или принести, милушка мой? – тревожно вопрошает она и почти не дышит в ожидании ответа.

Но Пётр отрицательно качает головой. По его бледному и брезгливому лицу пробегает судорога, сухие красные губы недовольно кривятся. У купчихи, как в пропасть ухает сердце. Она понимает, беда вновь пришла на порог, и сына снова грызет «адский червяк», ему на всё глядеть тошно и противно.

– Может, чего-то болит, а ты и утаиваешь? А то ведь, молчишь, – бормочет купчиха и подскакивает к нему, дотрагивается до трясущейся сыновней руки.

– Оставьте меня в покое! – Нервно и капризно выкрикивает Петр. Душа его страдает, найти бы стаканчик с водочкой, и он неотвязно думает только о том, как горючая жидкость побежит по горлу, потом по истосковавшимся сосудам, венам, распрямляя их, наполняя энергией… Жаждущий алкоголя червяк внутри его тела мучительно злобно корчится.

Пётр с тоской смотрит в окно, за которым для него маячит желанная свобода.

– Да, разве же я пристаю к тебе, голубчик мой? – тихо и виновато переспрашивает Александра Васильевна, пожимая плечами. Она делает вид, что не понимает, о чём он толкует и отходит. Петр Кузьмич подскакивает. Остановившись перед матерью, он брызжет слюной и зло выкрикивает, что ему всё опостылело и лучше голову в петлю сунуть….

– А ты, что девка красная? Ишь, как! Опостылело ему! – мгновенно меняется тон у матери. Она распрямляется и гневно смотрит на сына. Разговаривает строго, сухо и спокойно, как будто старается утихомирить и пригвоздить его бунт.

– Чего это на тебя вдруг нашло? – В душе купчихи кипят ярость, отчаяние.

– Да, от вас в петлю хоть залезай. До того вы мне надоели со своей заботой. Да, вы меня из дома выживаете! Я давно это понял. Вам спокойно жить хочется. Да живите. Только оставьте в покое. Дождетесь, уеду в Воронеж жить к вашей сестре и там навсегда и останусь…. Или к Ивану в деревню перееду, и буду жить в старом доме. Только бы вас не видеть! – остервенело выкрикивает он. Лицо Петра сделалось красным, от натужного крика. Он останавливается и начинает разрывающе кашлять, с ненавистью глядя на мать.

– Вон, как тебя бесы-то крутят, ишь, как, они тебя бедного-то корежат, за собой в ад тянут, – назидательно вздыхает та и прибавляет:

– В Воронеж не хочешь поехать? Держать за портки я тебя не буду. А только в деревню к брату ни в жизнь не пущу. Нечего тебе там делать: Иван со своей семьей живёт, тебе там места нет.

– Так он же там только летом живет. А сейчас, зима. Да, и дом дедов не ему принадлежит. Вы это наследство никому не отписывали. Захочу и поеду, никто меня не остановит. Я право имею.

– И думать не смей, – отрезает купчих. Лицо её каменеет, – хочешь, чтобы я с Иваном из-за тебя перессорилась, и чтобы он тебя возненавидел? Ну, так и дурак ты после этого. Нечего тебе там делать. Жениться тебе надо, вот что я думаю, – говорит она и пристально смотрит на сына.

Тот сердито отмахивается.

– Бесы, всё бесы…, – повторяет купчиха убежденно и, подойдя ближе, крестит.

– Какие бесы! Да, вы сама – это бес! Как же вы все мне надоели! – истерично выкрикивает Пётр и, в бешенстве выбегает из комнаты, хлопая дверью так, что сыплется штукатурка.