При виде стола, ломившегося от домашнего хлеба и булочек, свежего сыра, прошутто, холодной поленты, тортеллини с колбасным фаршем, у Чиро рот наполнился слюной. На полке над очагом он заметил оловянные сковороды с пирогами, очень похожими на монастырские пироги сестры Терезы, которые Чиро разносил каждый декабрь. На треножнике стояла эмалированная кастрюля с кофе, а рядом – кувшин со сливками. Каждая лавка, каждый стул были заняты жителями деревни.

Дети были везде – карабкались по лестнице на чердак, шныряли под столами, играли в пятнашки, вбегая с улицы и выбегая обратно. Чиро подумалось, что детский смех хоть чуточку развеял ужас этого дня.

Внезапно его кольнуло острое сожаление: сколького он лишился, утратив дом и семью. Скромный и чистый домик Раванелли так и дышал гостеприимством. «Что еще надо человеку для счастья?» – подумал Чиро.

Женщина примерно одних лет с Джакоминой уговаривала ее выпить кофе, а Марко окружали мужчины, явно пытавшиеся отвлечь его своими шахтерскими байками. Чиро вспомнил, как родители Энцы сидели сегодня у подножия алтаря, и у него перехватило горло.

Энца пробралась к отцу. Она зашептала что-то Марко на ухо, тот кивнул и оценивающе посмотрел на Чиро. Затем Энца подошла к матери, опустилась перед ней на колени, погладила по руке, встала и поцеловала Джакомину в щеку.

Собрав в накрахмаленное полотенце две груши, несколько небольших сэндвичей и кавацуне – пирог с рикоттой и медом, Энца подошла к Чиро, стоявшему у двери:

– Папа сказал, что мы можем взять повозку.

– Могу я перед тем, как уйти, выразить свое почтение твоим родителям? – спросил Чиро.

В этот день Энца все чувствовала острее. Ее тронул такт Чиро.

– Конечно, – ответила она тихо.

Энца завязала полотенце узлом и положила на стол.

Потом она подвела Чиро к отцу. Мальчик пожал ему руку и выразил свои соболезнования. Затем Энца проводила его к матери. Чиро повторил слова сочувствия и не забыл поклониться.

Попрощавшись, Чиро спустился за Энцей по мощеной дорожке к конюшне, они вошли внутрь, оставив Спруццо тявкать на улице. Энца зажгла масляную лампу – и все в сарае обратилось в жидкое золото: сено, стены, кормушка, лошадь. Чипи стоял в своем стойле, накрытый одеялом.

– Можешь пока сдернуть с коляски кисею, – сказала Энца, снимая с Чипи одеяло. Конь ткнулся носом ей в шею.

– Хочешь, запрягу? – спросил Чиро.

– Я сама. – Энца вывела Чипи из стойла и подвела к оглоблям. – Ты лучше покорми его пока.

Чиро вынул из кормушки корзину и поставил перед Чипи, и тот немедленно захрумкал овсом.

Энца открыла двери конюшни и повесила масляную лампу на специальный крюк, приделанный к повозке. Затем пошла к находившемуся снаружи насосу и накачала Чипи свежей воды. Он тут же с жадностью выпил ее. Потом она вымыла лицо и руки, вытерлась фартуком. Чиро сделал то же самое и промокнул лицо шейным платком.

Энца взобралась на козлы:

– Не забудь ужин!

Чиро взял еду и забрался следом. Энца взяла поводья, и тут Спруццо запрыгнул на сиденье между ними.

Энца тряхнула поводьями. Чипи затрусил к торному пути, вившемуся через деревню. Центр Скильпарио, настоящий коридор из зданий, выстроившихся по обе стороны дороги, был залит бледно-голубым лунным светом. Повозка ехала по узкой каменной улице, пока стены не расступились, выпуская ее на Пассо Персолана.

Дорога разматывалась перед ними, будто катящийся с горы рулон черной бархатной ленты. Висевшая на повозке лампа указывала путь желтоватым сиянием. Чиро наблюдал, как ловко управляется с поводьями Энца. Она сидела совершенно прямо, направляя Чипи сквозь ночь.

– Расскажи мне о кольце, – сказала Энца.