21 мая 1821 года, около 3-х часов ночи.

– Неужели ты думаешь, что старый мир еще возможен, дворянка? – я вертел ее досье в руках, не зная, что делать с ним в темноте. Вот уже пять минут, как я зашел в камеру и вел этот легкий и притягательный разговор. – Вы уже проиграли. Вашего мира больше не будет. Твой старый мир лишь занавес спектакля. Никто и не подумает, что он нужен не для развлечения.

– Все возможно, генерал. Возможной была даже наша победа, – она говорила мягко и просто. Даже с отдохновением.

Отдохновение? Ха, будто это я здесь сижу связанный и с изувеченной мордашкой.

Впрочем, при иных обстоятельствах ее голос был весьма притягательным. Искрящимся мнимым вызовом и стремящимся очаровать. Но чувствовалась в нем и сильная усталость, и не менее сильное раздражение от моего насмешливого тона.

Ее уже допросили, когда я пришел в себя. Фонд, ко всеобщему неудовольствию армии, снова вмешался в дела моего города и приказал убить всех пленных. Иногда я для вида сожалею об эскадрольских нравах: нам лучше убить лишних во имя красоты разодранного тела, чем узнать от этого тела информацию. Но одного пленника мне удалось оставить на время, я понимал, что получить сведения о восстании иным способом не смогу. Последний выживший повстанец, как назло, ничего не знал.

Скорее всего, ее пытали прессом для головы. Пресс ловко действует на неокрепших барышень, но оставляет синяки, гематомы и туман в голове.

– Тебе дали таблетку?

– Какую таблетку, генерал? Цианид? Ты же поговорить пришел, а он быстро действует.

– Нет, что ты. Лишь для головы. Я знаю, тебе она нужна, к тому же таблетка – обязательное предложение после нашей процедуры.

– Дали, – бросила она весьма угрюмо. Видимо, одна таблетка не поправила ситуации с головой. – Ловко вы действуете. Проводите пытку ржавыми железками в грязном подвале, а потом сопровождаете в идеально стерильную камеру, даете таблеточку от головы и называете пытку процедурой.

Я бы занялся «испанским сапогом», он хотя бы не портит лицо. Благо, христиане оставили нам много игрушек. Но кому они нужны в пространстве, где нет тюрем и преступников? Даже штабная тюрьма, которую я не хотел строить, сберегая деньги, обязана была быть лишь по негласной норме. И зачем здесь эти двадцать камер с толстыми решетками? Она единственная, кто сидит здесь за два года, несмотря на то, что мы в секретном городе, где всегда возможны казусы.

– Господин (она особенно язвительно произнесла это слово) генерал, где же твой сарказм? Мне кажется, ты слишком серьезен, – сочетание слова «господин» и обращения на «ты» резало уши. Да и… ей был нужен сарказм? Крайне интересно играть с человеком, который пытается быть веселым в такой ситуации.

– О, сударыня моя, право, как я мог забыть свою истинную ипостась? – на этом слове ее силуэт дернулся. – Конечно же, отныне речи мои будут наполнены иронией до краев!..

– Я рада, что ты снова стал собой, генерал. Продолжим.

– Изволь.

– Не наш ли органицизм разрешает мне думать о чем угодно, будь моя мысль естественной?

– Хватит, сударыня. Говорить про основы органики – это почти вульгарно. Это как спросить у прохожего, зачем он надел утром рубашку. Он на то и органицизм, что природен, органичен и прост.

– А ты мне растолкуй, зачем надевать рубашку. Разве голой нельзя выйти? – готов поспорить, что она усмехнулась и скривила лицо в какой-то особенной улыбке. Но было слишком темно, чтобы я мог разобрать ее черты.

– Ты же знаешь, это вызовет народное недовольство вплоть до твоей смерти. А если ты и хотела выйти такой на улицу, то бежала бы сразу ко мне домой. Я бы укрыл тебя от подлинного нашего государя.