Холодной, дождливой ноябрьской ночью Филипп и Ирис Дюпен возвращались из гостей домой. Они были у одного сослуживца Филиппа. Большой званый ужин на двадцать персон, метрдотель, следивший за переменой блюд, в дорогих вазах – изысканные букеты, в камине потрескивают поленья, отсветы пламени на стенах и лицах и, конечно, беседы, до того светские, что Ирис могла бы их все пересказать заранее. «Богатство, роскошь и… скука», – подытожила она, откинувшись на подушках шикарного лимузина. Филипп молча вел машину. За весь вечер ей ни разу не удалось встретиться с ним взглядом.

Ирис смотрела в окно на ночной Париж: как все-таки красивы эти здания, памятники, мосты… В Нью-Йорке она скучала по Парижу, по этим улочкам, по светлому камню зданий, по тенистым аллеям, по террасам кафе, по мирному течению Сены. Ей и фотографии были не нужны, стоило только прикрыть глаза, и родной город вставал перед нею, как живой.

Пожалуй, именно это ей и нравилось больше всего в светских раутах: возвращаться домой на машине. Сняв туфли, вытягивать длинные ноги, опираться затылком на подголовник и в полудреме любоваться дрожащими огнями города.

Ирис смертельно скучала на этом приеме, она сидела между молодым начинающим адвокатом-энтузиастом и маститым нотариусом, который постоянно говорил о повышении цен на недвижимость. Скука приводила ее в ярость. Хотелось встать и опрокинуть стол. Вместо этого она мысленно раздвоилась и наблюдала, как «та, другая» мадам Дюпен успешно исполняет роль «жены такого-то». Она со стороны слышала свой смех, смех счастливой женщины, и с трудом скрывала бешенство.

В первые годы брака она еще пыталась поддерживать разговор, интересовалась деловой жизнью – биржей, прибылями, дивидендами, слиянием компаний, экономическими стратегиями, способами сокрушить конкурента или завоевать союзника. Но она происходила из другого круга и получила другое образование: в Колумбийском университете спорили о книгах, сценариях, фильмах, поэтому здесь ей досталась роль неловкой и несмелой дебютантки. Потом постепенно поняла, что все равно она вне игры. Ее приглашают лишь за красоту, обаяние – и за то, что она жена Филиппа. Они приходили вдвоем. И стоило соседу по столу спросить ее: «Чем вы занимаетесь, мадам?», а ей – ответить «Да так… ничем особенным, я посвятила себя ребенку…», как он отворачивался и заговаривал с кем-нибудь еще. Поначалу это ее задевало, но потом прошло, привыкла. Иногда мужчины слегка ухаживали за ней, но как только разворачивалась оживленная дискуссия, про нее забывали.

А вот сегодня все было иначе…

Когда ее сосед, обаятельный издатель, известный своими успехами в делах и у женщин, иронически поддел ее: «Ну что, моя милая Ирис, ты все Пенелопой, все при доме? На тебя уже скоро чадру наденут!», она, вдруг оскорбившись, выдала, сама того не желая:

– Не поверишь, я начала писать.

Едва она это произнесла, в глазах издателя зажегся интерес.

– Роман пишешь? И какой?

– Исторический. – Ей сразу пришла на ум Жозефина с ее трудами по средневековью. Сестра словно вклинилась между ней и этим человеком.

– Ах! Как интересно! Французы просто без ума от истории и исторических романов… Ты уже начала?

– Да, – с апломбом заявила она, призвав на помощь сестру и ее науку. – Действие разворачивается в XII веке. Во времена Элеоноры Аквитанской. Об этой эпохе часто судят неверно. А между тем это поворотный момент в истории Франции… та эпоха странным образом напоминает нашу: денежные отношения заменяют натуральный обмен и начинают доминировать в жизни людей, деревни пустеют, развиваются города, Франция подвергается влиянию других стран, в Европе распространяется торговля, молодежь, не находя себе места в обществе, бунтует и неистовствует. Всем заправляет Церковь, это одновременно политическая, экономическая и законодательная сила. Духовенство обладает властью, какой в наше время может похвастаться разве что аятолла, и среди них немало фанатиков, которые всюду суют свой нос. Кроме того, это эпоха великих свершений: строятся соборы, университеты, больницы, написаны первые любовные романы, проходят первые философские диспуты…