Я мечтала умереть от стыда, пока его карие глаза искали мои. Казалось, он смотрит только на меня и проникает взглядом в самое сердце.

– Вы не знаете меня, мисс Хаксли?

– К-кажется, немножко знаю.

– А хотите узнать больше?

– По-моему, Ирен права. Мне кажется, я должна.

Он вздохнул, вытянул смуглые руки поверх одеяла и стал их рассматривать с некоторым усталым удивлением.

– Перед вами тоже мертвец, мистер и миссис Нортон. Мертвец во всех отношениях, кроме того, что я дышу, несмотря на все попытки покончить со мной – как мои собственные, так и чужие. В юности я принадлежал к цвету английской знати, был одним из сотен крепких бутонов, сорванных с английского розового куста в пору цветения и унесенных в чужеземный климат. Меня отправили на войну в красивой форме с алыми брюками и белыми перчатками. В ту пору я видел кровь только при утреннем бритье.

– Кем вы были в том мире много лет назад? – поинтересовалась Ирен.

Он молча рассматривал узоры на одеяле, как будто вытканные выпуклости и впадины были неизвестным пейзажем, от которого он не мог оторвать взгляд.

И тут я услышала, как сама отвечаю за него, произнося слова, которые он не нашел в себе силы подтвердить. Моя роль в жизни часто вела к тому, что я действовала подобным образом за других, но никогда раньше мне не было так трудно.

– Молодой мистер Стенхоуп, – объявила я поразительно чистым и необыкновенно сдержанным голосом, будто представляла его королеве. – Мистер Эмерсон Стенхоуп с Гросвенор-сквер.

– Стенхоуп. – Годфри приподнял иссиня-черную бровь. – Это славное имя в Темпле[15].

– Так и должно быть, пока я остаюсь потерянным и забытым. Но теперь… я вынужден рискнуть и выйти из иностранного убежища, в котором так долго прятался. – Наш гость посмотрел на меня: – И боюсь, я принесу боль и позор всем тем, кто меня знал. – Румянец снова залил впадины его исхудалых щек.

– Что вы имеете в виду под позором? – поинтересовалась Ирен.

– Горькое поражение, ныне уже давно забытое. Я выжил, но многие достойные люди погибли в тот день. Другие, еще более достойные, покрыли незаслуженным позором свою репутацию, и теперь ни металл медалей, ни книги по истории не смогут обелить их память. Я был рад, когда распространилась ложная весть о моей смерти, такой вот я трус. Теперь же я опасаюсь, что живой человек заплатит дорогую цену за мою глупость и мое молчание, поэтому я обязан вернуться в Англию, чтобы, если удастся, все исправить. Хотя ничто не сможет исправить трагедию того дня, когда люди и лошади погибали десятками в пыли жестоких равнин под проклятый беспрерывный гром недооцененной нами артиллерии Аюба.

– О каком сражении вы говорите с такой суровостью, мистер Стенхоуп? – спросила я. Признаюсь, я никогда не обращала особенного внимания на многочисленные битвы с иностранными наименованиями, в которых под чужим небом сражались мои соотечественники.

– Майванд, – неохотно ответил он, как будто выговаривая прозвище дьявола. – Черный день для Англии, для Маклейна и для того глупца, который из юношеского тщеславия именовался Коброй.

Я с трудом вспомнила то событие, но Ирен повелительно подняла руку, наклонившись вперед на стуле; ее глаза светились постепенным осознанием.

– Майванд случился почти десять лет назад, мистер Стенхоуп. Его название забыли все, кроме военных историков, хотя это был далеко не лучший момент для Англии. В чем опасность сейчас? Как зовут человека, которого вы ищете и за жизнь которого опасаетесь?

– Человека, который спас мою собственную жизнь.

– Но кто он?

Молодой мистер Стенхоуп – так я по-прежнему называла его про себя, несмотря на прошедшие годы и нынешние весьма удручающие обстоятельства, – был странно молчалив. На его потемневшем от солнца лице лежала печать загадочности, которая, как говорят, сопутствует познанию Востока. Он уже не был тем жизнерадостным юношей, который более десяти лет назад в воодушевлении покинул Беркли-сквер.