В тоже время опасность мышления посредством перформативного сотворения заключается в том, что при малейшем неверном шаге здесь легко сползти на уровень пресловутой «свободы воли» – этого мусорного со всех точек зрения метафизического концепта, который тем не менее, отбросить труднее всего. Постоянное смешение речевого акта с уровнем волеизъявляющего сознания – пожалуй, самая фатальная и самая крупная предубежденность, которая проистекает из любого активизма.

Так или иначе, «символическое конструирование реальности» кажется удобным решением – оно избавляет философию от точащей ее вины по поводу необходимости решить вызывающий тревогу вопрос отношений субъекта с реальностью. Тем не менее, данное решение, идеально подошедшее, например, представителям философии современного искусства, малопригодно для понимания того, что происходит в психоаналитической плоскости, хотя в ее рамках после Лакана речь также идет именно об акте. Любые попытки привить аналитический акт к акционизму любого сорта дезавуируют то, что в психоаналитическом вмешательстве происходит. Аналитики, как правило, подозревают об этом, но у них нет политической позиции, с которой можно было бы осуществить полноценное размежевание с социально-критической философской мыслью, не говоря уже о том, что такого рода отмежевывание было бы политическим действием, которое – в этом и состоит особенность аналитического дискурса – не будучи психоанализу совсем противопоказано, тем не менее не является для психоаналитика мерилом активности как таковой.

Подводя итоги в терминах того же философского жаргона, аналитический дискурс, в котором невроз получает именование и форму, не миметичен, но в то же время не перформативен. Во всяком случае, его продукцией не является то, что можно было бы назвать «новой реальностью». Психоаналитику, если он придерживается линии Фрейда, в наименьшей мере свойственна солидарность с тем, что претерпевший влияние лакановского учения политический активизм называет «субверсией» или «перформативным переозначиванием символического».[7] Все, что аналитический акт производит в отношении невроза, лежит в направлении не созидательного производства и не властного (пере)именования, а соблазнения на уровне желания Другого, в котором наименование расстройства выявляет не реальность невротической или психотической симптоматики, а желание того, кто в анализе находится. Речь идет о моменте, о котором даже лояльные Фрейду аналитики часто забывают, как забывают они и о том, что проявленное таким образом желание структурно опережает их собственное и что не пациент желает желанием аналитика, как часто по ряду причин полагают, а, напротив, аналитик находится в зоне, где невротическое желание субъекта само себя благополучно, не без посредства аналитика, увенчивает успехом.

По существу единственной особенностью, отличающей позицию аналитика от позиции современного философа или активиста, состоит отправление этой позиции из того начального факта, что из данной зоны ему никуда не двинуться. Именно признание этого факта – а вовсе не его учреждение – представляет собой то единственное, что хоть сколько-то в аналитической деятельности напоминает собой т. н. «решение» или «акт аналитического вмешательства». В этом смысле на активиста, вступающего с реальностью в отношения, напоминающие отношения настойчивого рыцаря с прекрасной дамой, аналитик похож менее всего. Тем не менее, аналитическое желание участвует в происходящем в области клиники, и следствием этого как раз и является появление психоаналитической теории, которая служит не объяснением этого желания, а его репрезентацией, представлением.