Именно поэтому, будучи не в силах эту тревогу выносить, аналитики, вопреки фрейдовской беспечности в этих вопросах, стремятся выработать в своей среде нечто такое, что напоминало бы специальный институт. В анализе имеют место разные символические статусы, связанные с требованиями к аналитику, – это может быть соответствующее образование или формальное членство – все то, чего Фрейд старался по возможности избегать. Другое дело, что он ничего не предложил своим адептам взамен, так что инструменты борьбы с тревогой им пришлось изобретать самостоятельно. По всей видимости, полностью избежать всего этого невозможно, и требовать этого не следует. Когда настаивают на чистоте позиции аналитика как на том, что некоторые последователи Лакана называют «чистотой аналитического желания» (есть даже специальный термин, который обозначает нечто такое, что в анализе не подвержено никаким посторонним наслоениям, ведущим во внеаналитическую область), здесь до известной степени лукавят. На практике так дело не обстоит, поскольку анализ, как и любая другая публичная деятельность, со своей закулисной изнанки предстает как предмет неустанной внутренней борьбы: существуют различные выяснения относительно того, какая организация является более достойной для вынесения вердикта о способности аналитика вести анализ. Все эти черты, какое бы разочарование они нам ни несли, лишь подкрепляют нашу собственную обсессивную позицию, из которой мы по какой-то причине считаем, что аналитик должен быть идеальным – то есть полностью лишенным побуждений такого рода.

Напротив, все то, что желание самого первого аналитика принесло в образованную им дисциплину, следует считать неустранимым. Известно – и это вовсе не порочащий его факт, – что признанности он желал более, чем чего бы то ни было другого, и уже по этой причине даже не самые амбициозные психоаналитики в своей среде ведут себя так же, как навязчивые субъекты. Другое дело, что это не касается того, что Фрейд называет ситуацией анализа. Поэтому Фрейдом с такой бережностью и были прописаны соответствующие правила поведения в аналитической ситуации, хотя сам он, как хорошо известно, никогда не был образцом ангельской терпимости, равно как и его ученики, которые благополучно перессорились, не дожидаясь его смерти.

Именно Фрейд впервые указал на то, что существует определенное место, которое можно очертить речью аналитика. Это место того самого соперничества, поиска большого Другого, который в наших глазах согрешил и поэтому будет вечно перед нами искупать свою вину. При этом в ситуации анализа можно найти другой дискурс, другое место для речи. Если невозможно полностью и навсегда избавиться от этих игр с изъяном Другого, то возможно по крайней мере начать с другого места.

Поиск места становится в клинике навязчивости вопросом кардинальной важности, и происходит это потому, что невротик навязчивости в момент прихода в анализ всегда обнаруживает себя уже в соперничестве, которого сам он как будто не начинал: он не знает, как все случилось. Ему известно лишь то, что Другой дал своей деятельностью какие-то обещания и не выполнил их, потому что о них в тот момент даже не подозревал. Самому невротику он ничего не должен. Тем не менее от молчаливых претензий со стороны последнего его это не освобождает.

Именно в анализе возникает шанс вернуться на какой-то другой уровень, где это соперничество в его символической значимости инициировано самим невротиком. Чем больше исходящий от него соблазн спровоцировать аналитика, тем ярче высветится то, что история, в которой он как будто бы не принимал участия и в которой обвинял Другого, адресована не только ему, но и всем тем, кто как будто занял пассивную позицию по отношению к творимым Другим бесчинствам. То, чего невротик навязчивости требует, – это прежде всего огласки этих бесчинств.