Мамочка машет малышу на прощание, а затем пронзает меня своим стальным взглядом. Ох, похоже, она меня все‐таки слышит.

– Черт.

Ноа, который наблюдал за всей этой сценой, выдает едва уловимый смешок. Его глаза сверкают, так, как у нашего папы, когда он с нами игрался. Обрадовавшись его смене настроения, я улыбаюсь. Мне бы постыдиться того, что я обругала любящую мать напротив, но на душе у меня только радость. И капелька надежды на то, что мы с Ноа когда‐нибудь вновь подружимся.

Он отворачивается, открыв дверь и выскользнув из машины. Прямо перед тем, как захлопнуть дверь, Ноа вновь поворачивается ко мне и говорит:

– Не забудь положить доллар в копилку гадостей.

Я совсем забыла про эту копилку. Когда я только переехала, чтобы заботиться о нем, я вдруг осознала, что я совсем не привыкла жить с детьми и ругаюсь, как сапожник. В отчаянной попытке все исправить, я пообещала ему, что буду класть по доллару в банку каждый раз, когда скажу плохое слово, а потом на эти сбережения мы придумаем что‐нибудь веселое. Например, сходим в кино… Но, чувствую, такими темпами нам скоро хватит на шикарный отпуск в Париже. Теперь я не совсем уверена, что могу себе позволить это обещание. И вновь меня укалывает чувство вины: если бы я не переехала, мы были бы ближе. Если бы я осталась с ним, нам было бы комфортнее друг с другом.

– Черт побери, – бормочу я.

– Целых два доллара, – шепчет Ноа, прямо перед тем, как закрыть дверь машины.

Подходя к школе, Ноа не смотрит в мою сторону. Но зато он заговорил со мной и даже пошутил.

Несмотря на то, что я стала на два доллара беднее, я покидаю школьную стоянку с чувством, что день сегодня сложится отличный.

– Хреново выглядишь, – говорит мне моя коллега Ронда, пока я, сгорбившись, сижу на стуле в ординаторской.

Я смотрю на нее. Ронда одета в синий медицинский костюм, такой же, как у меня. Ее глаза блестят на фоне темной кожи, и сквозь ее шутливый взгляд проглядывает нотка беспокойства. И хотя она на двадцать лет меня старше, лишь ее я могу назвать моей подругой в Вашингтоне.

Я лишь слабо улыбаюсь ей, так и не придумав ничего колкого в ответ. Я слишком устала.

Она заправляет за ухо непослушную седую прядь, торчащую из ее туго собранного пучка.

– Сколько ты вообще спишь?

В ответ я хмыкаю.

– Я медсестра. Сон для слабаков!

По тому, как она поджимает губы, я понимаю, что мой сарказм не прокатил.

– А когда ты выходила из дома куда‐то, помимо работы? Например, когда ты была на свидании? – Голос Ронды вырывает меня из мыслей. – Когда была твоя последняя ночь с мужчиной, мм?

– Ронда! – Я возмущенно вздыхаю, положив руку на грудь.

Я знаю, что Ронда обо мне беспокоится. И о Ноа тоже.

– Знаешь же, я всегда рядом и могу присмотреть за Ноа. Мы соседи, в конце концов. Только попроси, Энди.

Я киваю в знак благодарности за ее доброту, но быстро отворачиваюсь, пытаясь избежать ее пристального взгляда. Я пытаюсь отвлечься на что‐то и достаю из холодильника свой тост с арахисовым маслом и джемом.

Затем Ронда слегка кашляет, пытаясь привлечь мое внимание. Она кивает в сторону пакета с сэндвичами, который лежит на столе.

Я сентиментально шмыгаю носом, делая вид, что плачу. В ответ Ронда лишь мотает головой. Она изо всех сил пытается не засмеяться.

– Не начинай.

Уже слишком поздно. Я уже пою ей серенады. Если быть точнее, песню Рода Стюарта в моей собственной аранжировке. Когда мое соло наконец подходит к концу, я сжимаю Ронду в своих объятиях.

Затем она все‐таки вырывается и говорит:

– Ешь уже скорее, у тебя всего минут семь, ну, может, семь с половиной, чтобы прожевать этот сэндвич.