Леонарда склонялась к первому предположению, которое Фьора разделяла сердцем, но она признавалась себе в том, что не знала толком ни своего супруга, ни того, о чем он думал. Просто дамский угодник? Таков был его портрет, данный вкратце Симоной, угодник, которому не надо было долго бегать, чтобы поймать свою удачу. Если вокруг него вилось так много женщин, домогавшихся его расположения, тогда какое место могла занимать она в его сердце, взятом в такую осаду?

Однако перед богом, перед флорентийским законом она была действительно его женой, и тяжелое золотое кольцо с гербом Селонже на золотой цепочке всегда висело у нее на шее. Фьора потянула за цепочку, чтобы взять кольцо в руку. Оно было тяжелым, теплым, почти живым. Фьора поцеловала его с таким чувством, словно она целовала Филиппа в губы.

Где был он в этот час? Где-нибудь в Люксембурге, где собиралась большая часть армии с намерением занять Лотарингию? В Брюгге, где, по слухам, герцог Карл объединял государства Фландрии, чтобы получить от них военную помощь людьми и деньгами? Во всяком случае, он не был, не мог быть в Селонже. Но Фьора решила, что после того, как она посетит Бревай, никакая сила не помешает ей поехать туда.

Думая обо всем этом, Фьора вернулась в мыслях к Маргарите и задалась вопросом: что она испытывала на самом деле к своей сводной сестре, свалившейся с неба, или, вернее, поднявшейся из ада? Безусловно, жалость, а также симпатию, сострадание и больше ничего, говоря по правде. Голос крови еще не проявился, тогда как он заговорил сразу после встречи с Кристофом.

Будучи честной сама с собой, Фьора упрекнула себя за это. Ведь ей до сих пор не удалось по-настоящему пообщаться с освобожденной пленницей. Может, это было из-за длинного острого носа, единственно, чем та была похожа на отца, который не заслуживал называться отцом?

Во всяком случае, любила она ее или нет, это не имело никакого значения: ей не судьба была жить вместе с Маргаритой, в этом Фьора была абсолютно убеждена.

Ближе к рассвету воздух стал более свеж. Сняв одежды, Фьора легла на кровать, чтобы ветерок обдувал ее. Голова ее несколько отяжелела от слишком сладкого запаха цветов липы, тянущегося из соседнего сада. Она открыла для себя, что земля Бургундии могла опьянять и что здесь, наверное, приятно было бы жить, но только… вдвоем.

Фьора подумала, что неплохо бы было поехать в Селонже и пожить там до возвращения Филиппа. Выражение его лица в момент, когда он увидит ее, без сомнения, развеяло бы все сомнения. Но на что ей жить? Как она приедет туда почти нищей, она, которую Филипп знал такой богатой? Не одного Деметриоса мучили вопросы, как жить дальше. Золото Лоренцо Великолепного таяло на глазах. Вскоре предстоял визит на улицу Ломбардцев в Париже, в контору, которую Агноло Нарди держал для своего молочного брата и где – если Лоренцо де Медичи не обманул Фьору – на ее имя должны были быть положены деньги.

Еще была клятва, связывающая ее с Деметриосом, клятва, скрепленная кровью. Фьора не могла ее нарушить, потому что она завидовала Карлу Смелому и ненавидела его почти с такой же силой, что и бывший византийский врач. Только его смерть могла бы освободить Филиппа от чар, держащих его в плену, и, может быть, вернуть его Фьоре, если он до этого не погибнет во имя славы своего герцога!

Но она отбросила эту мрачную мысль. Если Филиппа больше не было в живых, предчувствие предупредило бы ее об этом. Она почувствовала бы, что какая-то часть ее самой перестала жить.

«Как только Маргарита будет вполне здорова, мы поедем в Бревай», – твердо решила Фьора.