– Значит, он не любит развлечений?

– Да нет, по-своему любит. Он любит читать, а музыку просто обожает, он часами может слушать певцов своей капеллы, руководимой мэтром Антуаном Бюснуа. Они следуют за ним повсюду, а иногда он даже поет вместе с ними. Наверное, вам трудно понять из моего описания, что он за человек, – завершила свой рассказ мадам Симона.

– Отчего же? Я полагаю, что привилегия владык – быть не такими, как все. А народ любит своего герцога?

– Я в этом не уверена. Его скорее боятся. Однажды он сказал фламандцам: «Я предпочитаю вашу ненависть презрению». Монсеньор Карл может быть и безжалостно жестоким. Люди из Дивена и Льежа, городов, которые он стер с лица земли, знают об этом, во всяком случае те, кто остался жив.

На башне прозвонили четыре раза, и мадам Симона сразу же поднялась.

– Неужели вы уже уходите? – воскликнула Фьора.

– Да, уже поздно, и у меня дела. Значит, вы действительно желаете остаться здесь, чтобы смотреть на Сюзон и на этот дом с закрытыми ставнями?

– Да. Хотя действительно, вид у него несколько печальный…

– Скажите лучше, мрачный. А когда-то он выглядел таким милым и веселым! Летом в саду было столько цветов! Его хозяйка была кастеляншей Маргариты Баварской, бабушки нашего герцога. Она обожала разводить цветы, и у нее был лучший сад во всем городе.

– Говорят, что его хозяин в отъезде?

– Дома он или нет, это ничего не меняет. Если моя болтовня еще вас не утомила, я расскажу вам о нем, когда приду в следующий раз. Поверьте, это очень скверный человек.

Говоря это, мадам Симона подошла к окну и машинально посмотрела на дом напротив. Вдруг взгляд ее оживился:

– Вы сами, моя милая, сможете судить о нем. Видите, он возвращается.

Фьора вскочила со своих подушек с такой живостью, которая, без сомнения, удивила бы посетительницу, если бы она не стояла к ней спиной. Действительно, какой-то мужчина с трудом спускался с мула, стоявшего перед дверью дома, из которой только что выскочил один из слуг.

Прячась за занавеской, Фьора пожирала глазами прибывшего Рене дю Амеля с такой ненавистью, сила которой удивила ее саму. Это был тощий старик, который, казалось, сгибался под тяжестью богатого пальто, отороченного мехом, надетого несмотря на жару. Седые волосы, падающие из-под бархатного капюшона, не скрывали длинное лицо цвета пожелтевшей слоновой кости, острый нос, реденькую бородку, густые черные брови.

– Господи, какой же он страшный! – искренне воскликнула Фьора.

– Душа его не намного красивее, поверьте мне!

– И… он живет один в этом доме?

– С двумя слугами, братьями, похожими больше на грубых солдафонов, чем на честных слуг.

– А в доме нет никакой женщины? Однако мне рассказывали, что однажды из него доносились стоны и плач.

Мадам Симона засмеялась:

– Это уж точно Шретьеннота вам рассказала. Она убеждена, что в доме дю Амеля живут привидения, и всем рассказывает эту историю. Знаете, она, как все деревенские женщины, видит повсюду нечто сверхъестественное.

– Она действительно верит, что в этот мрачный дом приходит призрак. Призрак…

– Несчастной, которая когда-то была замужем за этим уродом? – спросила мадам Симона уже без всякой улыбки. – В конце концов, может, это и правда, потому что у нее были для того веские причины. Ну я заболталась! Староста церкви Богоматери, наверное, меня заждался, чтобы поговорить о воскресном шествии. Желаю вам доброго вечера!

Она удалилась, шурша своим шелковым платьем, оставив за собой приятный запах ириса.

Улица Лясе тем временем опустела. Дю Амель, его мул и слуга исчезли. Фьора села в свое кресло с подушечками и долго раздумывала, подперев подбородок рукой. Наступало время действовать.