, то ли по причине общей устарелости), так что найти ее через него я не могу, и не сплю по ночам, просматривая твиты десятков рядовых белых женщин, – ищу в них подсказки, но нахожу лишь перекрестные совпадения. На седьмом свидании мы по-прежнему не занимаемся сексом, и это начинает становиться оскорбительным, но я готова на любое унижение, лишь бы получить желаемое, так что на девятом свидании, после того, как мы уже месяц общаемся вживую, в ход идут бананы и фруктовый лед на палочке; я затаскиваю его в кабинку туалета за лацканы пиджака, так далеко я захожу в своих угрозах, а он смеется и мягко велит мне перестать, потому что он немного старомоден и находит мое поведение вызывающим. Поскольку мое смущение обычно сменяется гневом, я отталкиваю его и, к моему удивлению и радости, Эрик толкает меня в ответ. Его раскаяние мгновенно и безмерно, но я успеваю запомнить выражение его лица, полуоткрытый рот, радость, с которой он упражняется в своей силе. И прикосновение его руки, когда он помогает мне подняться, будет поддерживать меня в течение следующих пяти дней, потому что одно из правил гласит: его жена может менять правила по своему усмотрению, и, согласно недавним изменениям, теперь мы можем видеться только по выходным. Поэтому в воскресенье он, к сожалению, поднимается ко мне, потому что это единственное место, где у меня есть шанс заставить его раздеться. Запах рыбы выветрился, но на диване в гостиной устроилась моя соседка в устрашающей маске с витамином С и стрижет ногти на ногах, – до этого момента мне довольно успешно удавалось скрывать степень своей нищеты. Но теперь Эрик увидит драный линолеум и кастрюльки, стоящие на полу в ванной, потому что с потолка капает; поймет, что не столько водил меня по ресторанам, сколько подкармливал. Когда он поднимается по лестнице, на его лице появляется выражение радостного недоверия, как будто происходящее ужасно, но настолько впечатляет своей новизной, что он не против продолжать. Он закрывает за собой дверь, и моя соседка вопросительно вскидывает брови под маской, – даже в собственной квартире я не застрахована от этого взгляда, отмечающего неравенство между мной и Эриком, которое и в Нью-Йорке привлекает внимание официантов и таксистов и которое Эрик совершенно не замечает, в то время как я регулярно киваю, что да, мы вместе, и да, принесите нам один счет.

Чтобы попасть в мою спальню, нужно из ванной пройти в кухню, и уже из кухни в комнату, поэтому получается что-то вроде обзорной экскурсии, но он так добр, что даже не задает вопросов о тарелке с разваренными макаронами, которую моя соседка оставила на бачке унитаза. Когда я запираю дверь в спальню, он выглядит так, как будто находит происходящее весьма авантюрным, хотя в какой-то момент у него на лице и мелькает легкое беспокойство. Я вижу, как он пытается переосмыслить свое мнение обо мне, примирить представление о том, что я уже взрослая, живу на шестом этаже в здании без лифта, в которой помещается разве что раскладной диван и постер с рэпером MF Doom. Он осторожно присаживается на диван, словно боится, что тот не выдержит такого веса, а я стою у двери и вижу, как на него наконец обрушивается осознание нашего неравенства. И хотя я никогда не захожу в комнату, не подстраиваясь под окружение, странно наблюдать за тем, как нечто подобное происходит с этим дружелюбным белым мужчиной со Среднего Запада. Странно видеть, как он вдруг замечает в себе то, что я вижу в нем всегда – оптимизм, самонадеянность, эту уверенность, что нет такого места, где бы он не чувствовал себя своим. Он оглядывается вокруг с нежным ужасом в глазах, как будто до него только сейчас доходит – после ознакомления с экономической реальностью – каким взаимным отчаянием должно быть продиктовано стремление к сближению двух людей, находящихся на противоположных концах жизни. А потом он замечает краски и чистый холст, и я подбегаю, чтобы закрыть дверь туалета, – но уже поздно. Он хочет знать, почему я никогда не упоминала, что рисую, и хороший ли я художник. И, не знаю, из-за того ли, что весь вечер был сплошным унижением, или еще из-за чего, но я отвечаю, что да, довольно неплохой я художник, и это еще одна ошибка, потому как, разумеется, он хочет, чтобы я написала его портрет. Так что я достаю из-под кровати бутылку «Столичной» и наливаю водку в единственную чистую кружку, которая у меня есть; мы пьем из нее по очереди, плавясь от жары и наполовину раздевшись, забыв к этому моменту о дистанции между нами; модель из него выходит не очень: он сутулится и постоянно меняет положение головы, но когда он откидывается назад, полуголый, с этими своими длинными руками, едва заметными веснушками и завитками седых волос на груди, я вспоминаю о существовании тела и у себя и замечаю, как резко стало не хватать воздуха в комнате, как он смотрит на меня, пока я вожусь с палитрой, как будто воспринимает меня всерьез. И хотя я ценю его отношение, мне становится тошно. Его красота дробится на полутона между складками кожи – сиреневый, голубой, возможно, немного титановых белил. Он бормочет, что ему жаль, что он меня толкнул, от водки у него тяжелеет язык, и я спрашиваю, насколько сильно он сожалеет, и он говорит, что очень, и тогда я советую ему молить меня о прощении, и он неплохо справляется; пока я делаю ему минет, комната наконец-то погружается в тишину, извинения Эрик почти шепчет прерывающимся голосом, и, судя по тому, как он аккуратно убирает мне волосы от лица, он действительно имеет в виду то, что говорит, и потом, оттирая акрил с его бедер, я замечаю, что вообще-то буду не против, если он толкнет меня снова. Он думает, что я шучу, и когда понимает, что нет, его лицо мрачнеет и он говорит, что ему такое не нравится. Это был его первый и последний визит в мою квартиру. Когда несколько дней спустя мы идем в ресторан, я вижу: он отдает себе отчет в том, что кормит меня, так же, как я отдаю себе отчет в том, что ничего не знаю об огромной части его жизни, той, что с домом в Джерси, почтовым ящиком и гостевыми полотенцами – я могу все это только воображать, так как согласно одному из правил я не допущена в его дом.