Не лишне было бы подметить, что они были пожилыми людьми, которые прожили совместно не один десяток лет, и тёща и тесть давно утратили тёплые отношения. Я не помню, чтобы они вели задушевные и дружеские беседы и внимательно относились друг к другу, когда разговоры не сводятся только к деловым и хозяйственным вопросам, а текут непринуждённо в русле, что называется духовным общением.
Такое общение сближает и роднит души. Но в том доме такие беседы никогда не велись, быть может, разве что до меня, в их лучшие годы. Всё, что говорилось между ними, лишь о вещах и где и что и, как и, через кого можно достать импортное тряпьё. И способны были также делиться примерно такими новостями: «А вы слыхали, Марья Ивановна купила изумительный сервиз? И сколько у людей только денег!» И далее начиналось описание этого сервиза, из какого он фаянса и как он затейливо расписан. И всё это говорилось с оттенком зависти или любопытства. Я редко когда вступал в такие разговоры, но в основном молчал или старался не слушать обывательские рассуждения.
Я любил беседы, в которых можно было поделиться впечатлениями от прочитанной книги, фильма, или как на меня воздействует серьёзная музыка и что она собой представляет, какой её язык и что композитор ею передал слушателям. И в моём понимании это настоящее общение…
Не раз, споря с тёщей, я убеждался и предчувствовал, что мне здесь долго не жить и лишь по той причине, что в этом доме не умеют уважать человеческое достоинство и то, к чему он способен. Как бы я рад был, если бы мне по-хорошему сказали, что мне нужно уйти по той-то и той-то причине. Я по-настоящему дышал только за воротами их дома, когда утром уходил на работу.
Целый день я не думал о доме её родителей. Но как только рабочий день заканчивался и при мысли, что нужно идти домой, мне становилось грустно и неприятно.
Если в их доме я выполнял какую-нибудь работу: то ли рубил дрова и носил в сарай, то ли бросал в окно подвала уголь, привезённый тестем, то обязательно чувствовал, как наблюдают за моей работой. И в любой момент могли бестактно заметить, что я делаю не так, как они. Хотя тесть это говорил порой толково, как бы ненавязчиво и негрубо, что дрова я складывал неровно. А уголь кидал в одну точку, а не по всему подвальному отсеку. Бывало, я строгал по просьбе тестя доски для пола, он подходил и буквально вырывал инструмент и тогда приказывал мне смотреть, как надо водить по поверхности доски фуганком. И он довольно умело строгал с таким значением, будто говорил: «Понял, как надо, садовая твоя голова!»
А когда мы с ним вместе выполняли ту или иную работу, а точнее, плотницкую. И если у меня что-то опять не получалось, он начинал донельзя нервничать, раздражаться, и, наконец, резко меня отстранял от стропилы, которую мы с ним крепили и принимался за дело. Мой тесть считал, что я должен уметь делать всё. Я вполне с ним соглашался, хотя отдавал отчёт, что умение не приходит сразу. И уметь делать всё, я не могу, пока не овладею в совершенстве каким-нибудь ремеслом. Но на это уходит не один год, и только тогда приходит опыт, мастеровитость, знание дела. Хотя в любом ремесле общеизвестно нужен профессиональный навык. К тому, что я должен уметь делать всё – вести кладку кирпичной стены, прибивать доски, резать стёкла – стеклорезом или алмазом, ко всему этому у меня не лежала душа.
Этим всем ремеслом надо заниматься специально, чтобы быть мастером на все руки. А у нас по жизни разные обязанности. Он отставник, пенсионер, работал в охране. Я человек творческого назначения, хотя ещё работал на производстве. Так что уметь всё делать способен далеко не каждый. Хотя на практике, то есть, подряжаясь на приработки, что выпадало не раз, постепенно можно научиться многим ремёслам. Но чтобы сейчас всё это уметь, для меня не столь важно. Жизнь ещё длинная, казалась бесконечной, всему научит. И при великом желании можно сделаться и плотником, и столяром, и каменщиком, и кровельщиком, и стекольщиком.