– Прости меня, боярыня, не стану я…

– Скажи! – Эржбета сделала шаг навстречу служанке, и та отступила, испугавшись прямого горящего взгляда своей хозяйки.

Девушка кивнула.

– Ну, тогда ступай.

Когда дверь за прислугой закрылась, молодая боярыня достала из тяжелого сундука, окованного железом, шерстяное верхнее платье и, не задумываясь, надела на себя. Затем села и принялась за скромную трапезу. Похлебка оказалась холодной, а хлеб черствым, зато Маришка положила ей большое яблоко. Зеленое, сочное, с твердой кисловатой мякотью, с конца лета оно ничуть не утратило своего аромата.

Не успела Эржбета покончить с гостинцем, как ключ в замке опять повернули, и в покои вошла Маришка, а за ней еще одна женщина с огромной охапкой дров.

Девушки затопили очаг и, как и было обещано, принялись собирать вещи. Дело шло медленно, в тягостной тишине. Маришка начала было в один момент что-то тихонько напевать, чтобы развеять тоску, но смолкла почти сразу, посмотрев на госпожу. Та выглядела мрачной, будто готовилась к собственным похоронам. Только глаза блестели живым, лихорадочным огнем, какой бывает во взгляде у больного. Эржбета была сама не своя.

Из вещей клали в дорогу только самое необходимое, скромное одеяние. Богу красота ни к чему, он жаждет покаяния, – так говорили старики.

Сундуки были собраны, и боярыня спросила:

– А насчет ларца моего Марку ничего не говорил? Даром-то в монастырь нынче никого не принимают, нужно же и мне лепту внести.

– Ничего не говорил, – отозвалась девушка. – Он его где-то в своих покоях держит, но трогать не велел и никаких особых наказов не давал.

– И где он у него там?

– Знать не знаю, госпожа моя.

– Но ты-то бываешь у него, как я вижу. И что же, не приметила там у него ларца никакого? Того, что появился в день моего приезда.

Маришка с волнением посмотрела Эржбете в глаза.

– Нет, не приметила. Должно быть, Марку спрятал его.

– Ну, хорошо. Пусть так.

Служанка ушла, закончив с работой и заперев за собой дверь. Эржбета снова осталась в одиночестве. Надвигались сумерки.

Последние дни осени пролетали незаметно, хмурые, короткие. Бледное солнце редко показывалось из-за плотной пелены тяжелых облаков, полных то ли дождя, то ли первого снега. Тусклый свет, и без того не дававший теней даже в полдень, незаметно начинал угасать, становиться слабее, и все ближе подпускал ночную мглу.

В этом-то сером последнем свете во двор боярина Янаке въехал гонец. Он вручил домочадцам послание. Марку вместо отца распечатал его и, прочтя бумагу, велел накрывать на стол и нести из погреба вино. Вскоре из большого зала до Эржбеты начал доноситься гомон радостных голосов и крики. Девушка замерла у двери, вслушиваясь. Внизу праздновали.

Через короткое время тихие шаги послышались за дверью. Когда они замерли, Эржбета услышала торопливый стук и сдавленный голос.

– Госпожа!

Она метнулась к двери.

– Маришка, ты?

– Я, госпожа! Приехал гонец из монастыря. Он сейчас внизу со всеми, они там празднуют. А тебе, – ее голос влажно сбился, выдавая подступающий плач, – сказано утром ехать с ним в свой новый дом.

Сердце в груди Эржбеты оборвалось вниз, точно в бездонную пропасть.

– Ну, вот и кончено, – тихо прошептала она самой себе.

– Госпожа, – снова послышался жалобный писк на той стороне двери.

– Что еще?

– А ужинать-то нести?

– Неси, что уж теперь…

Эржбета отошла от двери. В комнате было темно, и только догорающий очаг едва освещал стены, хотя окно еще не заволокла ночная мгла. Девушка распахнула настежь оконную раму, желая хоть немного разбавить эту надвигающуюся тьму. Морозный воздух ударил ей в лицо и разбудил в очаге умирающее пламя. Из комнаты на верхнем этаже дома было видно, как серые деревья покрывали бурые склоны холмов, как внизу справа грязным лоскутным одеялом раскинулось село, а прямо, сразу за укрепленной стеной, зиял беззубым ртом глубокий Вдовий овраг. По ту сторону от него, на высоком склоне чернел голый лес.