Одиночество, сдобренное депрессией, высвечивает в темных уголках памяти любые, даже самые незначительные обиды. То, что, казалось, поросло быльем, вдруг поднимало в душе волну возмущения, и Лима мысленно спорила со своими обидчиками, подыскивала меткие слова и веские аргументы, и подобные монологи крутились в ее сознании от рассвета до глубокой ночи, а иной раз продолжались и во сне.

Вообще, оценивая свой опыт общения с людьми за все прожитые годы, она жалела не от том, что у нее мало друзей, а как раз наоборот – о том, что когда-то была чересчур терпима. «Нет такой поганой твари, которая бы на что-нибудь не годилась», – говорил Ромен Ролан, и Лима в ту пору соглашалась и даже по-своему развивала эту мысль, опираясь на вечные христианские ценности, не отталкивая людей за их промахи, откладывая сколько возможно выяснение отношений. Она долго старалась быть вежливой, однако…

Отсекать приходилось лишь тогда, когда все другие возможности мирного урегулирования были исчерпаны. Но и с такой стратегией все равно не могла отгородиться от совершенно немотивированной ненависти незнакомых людей, в основном женщин постарше. Как-то раз спросила у дежурной по эскалатору – немолодой представительной дамы, где переход на другую ветку, и получила на свою голову такой ушат помоев, который возможен только тогда, когда тяжесть обиды на жизнь перевешивает все радости жизни вместе взятые. Видимо, тут сыграла свою роль и старость, и бедность, и некрасивость, и чересчур заметные новые Лимины сапожки, и даже то, что когда-то, в 1989 году, продуктовый заказ, положенный всем работникам метрополитена, этой почтенной леди не достался – а ведь так рассчитывала!

– Ты читать-то умеешь?! – верещала дежурная, тряся седыми кудряшками, еле прикрытыми красной форменной шапкой. – Понаехало лимиты, сами не знают, куда прутся, и всё лезут и лезут!..

Подобные эпизоды повторялись с Лимой с завидной регулярностью. В ее лице было что-то такое, что сигнализировало хаму о полной безоружности. Прекратить это можно было только одним способом – прекратив любые сношения с социумом, что невозможно для работника сферы обслуживания. Благо, с дамами она не работала, но и среди мужчин иногда случались заплутавшие в половом вопросе склочники.

И вполне закономерно, что теперь, когда сын уехал, а отец умер, оставшись в тотальном одиночестве, она вместо того, чтобы потянуться к людям, лишь раскаивалась в своей былой снисходительности к людским слабостям. Как так случилось, что доброта, проявленная к тем, кто называл себя ее друзьями, не принесла ничего кроме вреда? Где-то она прочла, что лучшую часть своей души люди запахивают в землю на удобрение. Потому что, трезво взглянув на ситуацию, нетрудно понять, что именуемые слабостями черты характера зачастую прикрывают элементарное скотство, хамство и себялюбие. Как сказал другой классик в похожих обстоятельствах, «обидно, когда стараешься щадить чужие чувства, а в результате узнаешь, что никаких чувств нет». Больше всего ее удручала память о тех моментах, когда она пыталась наладить хорошие отношения с тем, кто в дальнейшем показал себя как полное чмо: сглаживала шероховатости в общении, оправдывала, старалась подладиться, чтобы ему (ей, им) было удобно. Эти раны время почему-то не лечило. Старшие коллеги посмеивались и говорили:

– Ну, Лимпопо! Ешьте меня мухи с тараканами!

Сегодняшний день принес с собой решение всех проблем. «Следующего человека, который попытается меня унизить, я убью. И меня уже не успеют посадить».

Очнувшись от мрачных воспоминаний, Лима вздохнула, отделила половину мяса в пластиковый контейнер и позвонила в соседскую дверь.