Так как вся эта квартира располагалась на первом этаже, я часто вылезал во двор прямо через окно. Помню, как на зиму папа вставлял в окна вторые рамы, забивал и заклеивал щели полосками из газет. Потолки были высокие, так что на Новый Год папа приносил самые высокие ёлки.

Первый этаж сыграл роковую роль в благосостоянии нашей семьи. Дед Фёдор оставил немало золота и столового серебра, заработанного ещё в «мирное время», то есть до первой мировой. Бабушке Фиме досталось ещё кое-что и от Романовского, который умер вскоре после эвакуации из блокадного Ленинграда. Она прятала свои сокровища в люстре, а после войны передала всё это золотишко-серебришко маме. Мама всю жизнь корила себя, что не уберегла это богатство. Хранила она его дома, не особенно пряча. Когда все были на даче, в квартиру забрался какой-то случайный пьяница и всё унёс, причем милиция его быстро поймала, но ничего не вернула. Чего-то требовать, особенно драгоценности, в то время было опасно.

Двор был вымощен булыжником. Дворник в белом фартуке с медной бляхой прибивал пыль водой из шланга, иногда, к общему восторгу, поливая и мелкую дворовую шпану. Порой по утрам во дворе раздавались громкие крики: «Точу ножи!» Это бродячие точильщики со своим станком с ножным приводом зазывали народ. На ночь двор запирался. По Гороховой громыхали черные «эмки» и грузовички-полуторки, иногда цокали копытами ломовые лошади, оставляя кучки навоза, и гремели телеги. По улицам Герцена и Гоголя ползали с характерным воющим звуком деревянные троллейбусы, внутри которых пахло дерматином и подгорелыми щётками электромоторов, и шуршали шинами прямоугольные жёлто-красные автобусы марки «ЗИС».

В то время в центре двора стоял огромный двухэтажный кирпичный дровяной сарай, ведь топили и готовили на дровах. Я помню пленного немца, который, подрабатывая, ошивался в нашем дворе. Отдыхая после доставки очередной вязанки дров на этаж, он в окружении дворовой детворы садился на дровяную кучу и тренькал что-то своё на полене с натянутыми струнами, подыгрывая себе на губной гармошке. Во дворе играли в пристенок свинцовыми битами, а также в казаки-разбойники, бегая по кучам дров.

Помню свою первую шалость, когда я ещё ходил пешком под стол. Во время какого-то праздничного торжества у тёти Оли гости сидели за длинным столом, а я нашёл катушку ниток и под столом опутал ниткой ноги сидящих. За шалости мама награждала меня подзатыльниками, а за какую-то крупную провинность отшлёпала мокрым полотенцем по попе и поставила в угол. Вспоминаю свои горькие слёзы. Папа же вообще никогда не наказывал, только грозился ремешком.

Любимой книжкой была потрёпанная толстая книга русских сказок, а из игрушек запомнился конь-качалка и плюшевый мишка. Родители водили меня в кинотеатр «Баррикада». Я очень боялся дикарей в «Тарзане» и «Пятнадцатилетнем капитане». На лыжах я катался в Александровском саду у Адмиралтейства.

Летом выезжали на дачу – сначала в Прибытково, где-то под Сиверской, а потом – в Старый Петергоф. На фото 1946 года – я с папиросой. Так как в моей семье никто не курил, здесь явно прослеживается дурное влияние Кыки. Помню, встречая родителей с электрички на платформе, я бежал с раскинутыми руками, изображая самолёт. Из техники у меня был скрипучий и тяжёлый трехколесный велосипед с педалями на переднем колесе.

В Старом Петергофе мои родители вместе с семьей Кыки снимали на лето веранду в доме на краю посёлка у старого дворцового парка с вековыми дубами. Я лазал по развалинам дворцовых построек, оставшихся после войны. Там валялось много бомб-зажигалок, гильз от патронов и снарядов, а на полянах между дубами цвели крупные ромашки. Собирали грибы, играли с двоюродной сестрой Ленкой в песочек.