Истинную картину он раскрывал очень постепенно, сначала отрывочно, тут же заставляя себя замолчать, потом, со временем, стал более откровенным. Помню, как его рассказ просто вывернул мне душу. Это было ночью. Жан сидел за компьютером, мы что-то смотрели, что-то обсуждали, кажется, это было интервью для очередного издания. Я сказала: «Вот ведь, здорово, что тебя так развивали, отдавали и в музыкалку, и в театральные кружки…» Он, не оборачиваясь, ответил: «На самом деле, нет. Я никогда не учился ни в какой музыкалке, хотя учителя в школе говорили матери, что мне обязательно надо туда пойти. Но ей, как всегда, оказалось все равно».

Вот тогда впервые он рассказал правду. Без истерики, спокойно и ровно, как о чем-то почти обыденном.

Рассказал и о том, что его отдушиной были утренники в детском саду, где он неизменно выступал в главных ролях. О том, как устраивал маленькие представления где и как только мог, во дворе, на детских площадках, всегда собирая вокруг себя множество зрителей, детей и взрослых.

И – о том, как у него появился воображаемый друг, вернее, подруга, а еще точнее, сестра. Он представлял себе, что она есть, глядя на себя в зеркало.

Нет, тогда Жани еще не переодевался в женское. Это произойдет позже.

Потому что сначала произойдет другое.

В переходном возрасте, когда вчерашние мальчишки вдруг, за одно лето, вырастают и становятся юношами, Жан тоже начал меняться. Но – совсем иначе, чем другие, и это было слишком заметно. Он становился… девушкой. Не в смысле нарушения гормонального фона, просто черты его лица приобретали особую мягкость, абрис губ – особую, женственную прихотливость, движения стали более плавными, а вот необходимости пользоваться бритвой не было ив помине почти до двадцати пяти лет. Да и голос тоже невозможно было определить как мужской. Впрочем, и как женский тоже, Жани для себя определял его – электронный, бесполый. Таких музыкальных терминов, как баритональный тенор, он, разумеется, не знал, и не мог сознавать, что подобный голос для человека, решись тот посвятить себя певческой карьере, – уникальный и редкий дар. Для Жана, вкупе со всем остальным, он был, наоборот, проклятием.

Его необычная внешность стала привлекать внимание даже совершенно посторонних людей на улицах, в метро. Где бы он ни появлялся, на него неизменно оборачивались, перешептывались за спиной. Идеальный слух Жани четко улавливал сдержанные смешки и реплики, которыми между собой перебрасывались прохожие: «Это что, парень или девка?» – «Это оно!»

Он ощущал себя каким-то нелепым экзотическим существом, и это было мучением.

Позже, в своей уже взрослой жизни, Жан блистал на сцене – но не любил просто так выходить на улицу и всячески этого избегал. По крайней мере, днем. Каждый поход в магазин, поездка в метро были для него испытанием. И да, я тоже видела, что даже в самой обычной мужской одежде он постоянно притягивает к себе любопытные взгляды, иногда мимолетные, порой же это было долгим, пристальным и бесцеремонным разглядыванием.

Так что, гуляли мы, в основном, по ночам, как вампиры, избегающие дневного света, и без крайней необходимости никаких совместных вылазок в другое время не совершали практически никогда.

Но и это было еще не всё.

На «неправильное», «не в ту сторону» изменение его внешности родители отреагировали как на очередной плевок в душу. Отец, приземистый, крепко сбитый, настоящий правильный уральский мужик, был крайне возмущен тем, что его сын стал похож на девчонку, «дамочку», как он постоянно презрительно выплевывал. Привычка же свое раздражение выплескивать в физической форме и тут никуда не делась, так что любая попытка Жана как-то словесно себя защитить, резко ответить на прямое оскорбление и язвительные насмешки, неизменно заканчивалась встречей с пудовыми отцовскими кулаками, сломанным носом, полетом с лестницы… Что мог этому противопоставить худенький до прозрачности хрупкий парнишка с узкими кистями и тонкими пальцами?.. Даже в 17 лет, при росте почти сто восемьдесят сантиметров, он весил всего сорок пять килограммов…