После очередного покушения на жизнь Генриха IV адвокат Арно произнес в Парламенте громовую речь, требуя изгнания иезуитов из Франции. Парижский буржуа Пьер де Л’Этуаль, который много лет вел дневник, аккуратно занося в него все, чему он был свидетелем и о чём слухи до него доходили, записывал 12 июля 1594 года: «… Затем мэтр Антуан Арно начал речь против них, неистовую во всех ее частях, от начала до конца: он назвал вышесказанных Иезуитов разбойниками, растлителями юношества, цареубийцами, заклятыми врагами нашего королевства, чумой для государств и возмутителями общественного спокойствия; короче, представил их людьми, заслуживающими не просто того, чтобы их изгнали из Парижа, от двора и из страны, но чтобы их стерли, соскребли с лица земли; и в доказательство всего этого привел переданные ему памятные записки, каковые составлены были адвокатами, а это не всегда люди вполне надежные. Если бы в свою речь он привнес более умеренности и менее страсти, служащей обыкновенно предубеждению и недоброжелательству, он снискал бы больше одобрения у тех самых людей, что не любят Иезуитов и желали бы всех их отправить в Индию – обращать язычников». Иезуитов выслали из Франции через несколько месяцев, после еще одного покушения на короля. Изгнание их, правда, длилось недолго. Но начало непримиримой вражде между Обществом Иисуса и адвокатом Арно со всеми его потомками было положено – речь мэтра Антуана против иезуитов называли «первородным грехом» семьи Арно.

Впрочем, и связи у адвоката имелись немалые – и при дворе, и в тех церковных кругах, где недолюбливали иезуитов. Добиться от Генриха IV, не слишком щекотливого в вопросах религиозной морали, указа о назначении двух малолетних девочек настоятельницами монастырей не составило особого труда. Получить же папскую буллу, подтверждающую это назначение, оказалось сложнее: в Риме не забыли историю с иезуитами и на первый раз в булле отказали. Ну что ж! Антуан Арно не из тех, кто легко мирится с поражением. Через какое-то время Рим запросили снова. Но поскольку при пострижении девочки изменили имена (Жаклина стада Анжеликой, а Жанна – Агнесой), то теперь речь в ходатайстве шла как бы о другом лице – Анжелике Арно; что касается возраста, то в документе Анжелике попросту прибавили десяток лет. Присоединив к этой уловке умело проведенные дипломатические маневры – друзья нашлись и в Риме, – мэтр Арно в конце концов добился своего. Анжелика стала аббатисой Пор-Рояля (прежняя настоятельница тем временем умерла).

В этом деле имелась, однако, кроме интриг, и другая сторона – душевная жизнь самой Анжелики. Монашество давалось ей нелегко. Формально она имела право, став постарше, отречься от обетов, принесенных почти в младенчестве. Кое-кто и давал ей такие советы, но она отвергала их с негодованием. Негодование это имело в своей основе сложные чувства. Или, может быть, чувство было одно – честолюбивая гордость, но в разных ипостасях. Гордость духовная подсказывала, что нет высшей чести, чем служить Богу, и что в этом ее предназначение, печать отмеченности. А земное честолюбие предупреждало, что жизнь в миру, да еще против воли родителей, не даст ей положения, которое могло бы сравниться с престижем аббатисы. И тем не менее к пятнадцати годам бремя монастырского существования стало для Анжелики настолько невыносимо, что она замышляла бежать из Пор-Рояля куда глаза глядят и выйти замуж. Осуществиться этому намерению помешала серьезная болезнь. Родители тут же послали за Анжеликой, забрали ее домой и выхаживали с такой заботой и нежностью, что тронули ее сердце. Планы бегства были как будто оставлены; но жизнь в богатом светском доме, пусть самом добродетельном, полна соблазнов. Анжелику они так искушали, что она даже заказала для себя тайком корсет на китовом усе – чтобы казаться стройнее. Отец, видимо, догадывался о смятении, бушевавшем в душе Анжелики; но опасаясь взрыва, он чуть не испортил все дело. Выбрав момент, он положил перед дочерью исписанный неразборчивым почерком листок бумаги и, не давая ей времени прочесть, велел подписать. Анжелика повиновалась молча – но, признавалась она много позже, сердце ее разрывалось от негодования. Листок этот был формальным подтверждением ее монашеских обетов.