– Ну чего вы зырьки свои понаставили? Сказал – не буду, отвяньте.

– Ну спой, Мишенька, – Оксана погладила его по заросшей белым волосом – или уже мехом? – руке.

– Каждый год упираешься, – вздохнул Сенька. – Потом запеваешь, все подхватывают. Не нарушай традицию. В этом году особенно надо приободриться. Тревожно ж всем. Вон у Ксанки глаза на мокром месте все время…

– По мелким скучаю, – сказала Оксана виновато. – Ночью будто голоса их слышу. Хуже всего – что попрощаться не дали, отправили нас в лес, а их в гондолу загрузили и фьють. Машка-мартышка куклу вот забыла, – она достала из кармана тряпочную куколку редкого безобразия, тут же расплакалась, прижала к лицу. Жуля беззвучно передвинулась к ней поближе, обняла.

– Через год будешь взрослая, с паспортом, – сказал Сеня успокаивающе. – Поедешь, найдешь Машку, отдашь ей куклу. Или новую купишь, уродище такое поискать – сама что ли, шила?

Оксана рассмеялась сквозь слезы, кивнула. Посмотрела на Мишку исподлобья. Тот распрямился – плечи у него были как шкаф в кладовке, где мед под замком хранился.

– В лесу родилась елочка, – запел Миша голосом такой изумительной глубины и чистоты, что все замерли на несколько секунд, потом подхватили, осторожно, слаженно, будто все вместе несли хрустальную вазу. Жульетта, улыбаясь, подняла свои точеные руки с белыми пальцами, ногти на которых после последнего препарата заметно удлинились и вздулись посередине, образуя кромку, как у когтей. Она дирижировала, а остальные пели.

– Веселей и дружней пойте, деточки, склонит елка скорей свои веточки, – Сеня немного огорчился, когда последний припев пели. Вот так все хорошее кончается, и «Радость» закрывается, будто дом родной снова отнимают, под самый корешок. – В них орехи блестят золоченые, кто тебе здесь не рад, ель зеленая?

Мишка, закрыв рот, пытливо всех обвел блестящими глазами навыкате – кто, мол, не рад? Все были вроде ничего так.

– Ну-ка по кроватям! – в гостиную вошла няня Линда. Она одна осталась на хозяйстве, когда нянечка Наташа, проплакав три дня после отъезда малышей, не выдержала и директор Френч, ругаясь, телефонировал, чтобы прислали патрульную гондолу, увезти сотрудницу лечить нервы. Няня Наташа, опухшая от рыданий, потерявшая среди слез и красных пятен свою красоту, размашисто перекрестила оставшихся воспитанников.

– Деточки мои, – сказала она. – Деточки… Они паслись и играли, как агнцы, славя тебя, Господи, избавителя их…

Молодой капитан не церемонясь, подтолкнул ее в спину, дверь кабины закрылась и на острове осталась только Линда – резкая, строгая, настроенная привить детям более подходящие эпохе религиозные взгляды.

– Задницы поднимайте и по комнатам, куда пошли, невежи, ну-ка поклонитесь перед сном Красным Святцам, кто себя за счастье народов не жалел! Как жить собираетесь среди людей, если… – она вдруг осеклась, проглотила, что сказать собиралась, икнула даже. Тут же опомнилась. – Давайте-ка, всем троим по поклону – великому Ленину, товарищу Аристиду Бриану и кровавому великомученику Сталину…

Свет в коридоре погас, мальчишки покрутились под одеялами и замерли, уставшие от зимы и тревоги. Маленький Адольф – расти он перестал в десять лет, его тогда пичкали акулой, он долго болел и потерял половину зубов – постанывал во сне. Кто-то громко пукнул. Сенька уже собирался и вправду уснуть, но Мишка и не думал – выбрался из кровати и встал у окна. Огромный, мохнатый, он сосредоточенно смотрел вниз.

– Чего там?

– Директор Френч пьяный блукает, по снегу в одних труселях. Они у него революционного цвета, как оклады у красных святцев. Мож, он оттуда тканьку-то стырил? Иди зазырь!