К счастью, мы вернулись в Соединенные Штаты спустя восемнадцать месяцев. Хотя наше возвращение помогло облегчить некоторые из моих ежедневных забот, я по-прежнему сталкивался с чувством изоляции от общества. Оно обострялось по мере отдаления нас с братом друг от друга. Рейниру было легче подружиться с двоюродными братьями, соседями и, к моему испугу, с незнакомцами. На вечеринках по случаю дня рождения и других семейных мероприятиях он без труда вливался в компанию других детей нашего возраста. Я же, напротив, оставался мишенью для их нападок. Чтобы закрепить свое положение в группе сверстников, Рейнир часто провоцировал ссоры, с легкостью перераставшие в драки. Поскольку каждый мой удар настигал брата и меня одновременно, я наносил удары так, чтобы никто из нас не пострадал. В то же время Рейнир почти постоянно проявлял гиперактивность дома и в классе в сочетании с неспособностью надолго сосредоточиться на одном занятии. Поставленный диагноз синдрома дефицита внимания и гиперактивности привел его в смущение. Ощущение своего изъяна, присущего ему недостатка должно было нас сблизить. Но, как я впоследствии понял, Рейнир обижался на меня, чувствуя, что родители несправедливо сравнивали его со мной – тихим, странным братом, которого пусть и не сильно любили, но который, по крайней мере, никогда не попадал в неприятности. Они велели Рейниру, чтобы он старался поступать, как я, говорить, как я, и больше походить на меня. И это, конечно, еще сильнее отдалило нас. Я научился это принимать, и, по мере того как мы с Рейниром взрослели, дистанция между нами увеличивалась.

На протяжении всей начальной школы меня выталкивали из общества сверстников. Иногда это делалось тонко. Вероятно, я мог заметить, что при игре в салки становился «водой» намного чаще, чем случайно, или мог понять, что «сохранение лучшего напоследок» не имеет значения при выборе членов команды. В иных случаях это было менее тонко. Окружающие могли предпринимать реальные попытки действовать мне на нервы, дразнить, пока я не выйду из себя. Но к тому времени я был настолько искусен в вызывании оцепенения, что мог блокировать все, отказываясь даже выглядеть уязвимым для поддразниваний.

Хотя меня нельзя было обвинить в отсутствии эмоциональной реакции, особенно когда достаточно сильно провоцировали. Большая часть реакции происходила внутри либо с отсрочкой. Помню, я плакал несколько раз. Но следил за тем, чтобы плакать только дома. Помню, как мне было грустно, очевидно, из-за поведения одноклассников, но я не понимал, почему переживал их оскорбления как форму ненависти к себе. Слушая насмешки, чувствовал, что провоцирую себя, подталкивая и запихивая в самые темные уголки неуверенности. Меня пронзала тоска, порожденная грустью и растерянностью. Я ощущал ее в своей груди как листок неземного материала цвета оникса с отражающей поверхностью. Словно раздавленная алюминиевая банка, он сильно изгибался, искривлялся и деформировался. Чем сильнее сгибался листок, тем болезненнее ощущался. Он тяжело давил на грудь острыми, пронзающими углами. Вопросы переполняли меня и выливались в виде слез. Почему люди так обращаются с другими? Зачем? Потому, что это помогает приблизить их к тем, кого они считают друзьями? Потому, что кто-то научил людей, как поступать с теми, кто, по их мнению, этого заслуживает? Вопросы имели очевидные ответы, но темные мысли продолжали бродить в моей голове и шептали: «Они правы!», доносясь из темноты, словно писк скрюченного тролля. Было ли во мне что-то безусловно нехорошее? И если было, останусь ли я плохим навсегда?