– Кале. Какое смешное слово. И я никогда не слышала, чтобы ребенок просил на ужин капусту.

– Я хочу стимулировать выработку метана в своем кишечнике, – бормочет Джеймс, все еще уткнувшись лицом в джемпер.

– Замечательно, – слегка неуверенно произносит бабушка и осторожно пробует открыть дверь. – Кстати, у нас, наверное, есть еще остатки рождественского пирога, если хочешь. Можно войти? Если ты дашь мне свой пиджак, то, может быть, я смогу оттереть с него грязь, прежде чем Элли вернется.

– Мне плевать, что думает Элли! – кричит Джеймс, отходя от двери и бросаясь на кровать.

Бабушка входит и прислоняется к дверному косяку. Мальчик снова кричит:

– Она мне не мама! И ты мне не мама!

– Конечно же нет, глупыш, – мягко говорит бабушка. – Джули нас покинула. Твоя мама.

– Спасибо, что напомнила, теперь мне намного лучше, – произносит в подушку Джеймс.

Бабушка, в своих мягких тапочках, отваживается сделать еще один шаг в его комнату.

– Но как тебя угораздило так испачкать пиджак? Ты играл в нем в регби?

Продолжая лежать лицом вниз на кровати, Джеймс стаскивает с себя пиджак и бросает его на пол.

– Это еще что. Вот полюбуйся.

На спине его белой рубашки черным маркером написано слово «ДЕРЕВНЯ». Ниже нарисовано грустное лицо за вертикальными линиями – условное, но очевидное изображение человека, находящегося за решеткой. Джеймс бросает быстрый взгляд на бабушку. Она хмурится. Потом произносит скороговорку: «Я не ощипыватель фазанов, я сын ощипывателя фазанов; я просто ощипываю фазанов, пока не придет ощипыватель фазанов».

– Я могла бы сказать все это и после трех бутылок стаута, – широко улыбается она.

– О боже, оставь меня в покое, пожалуйста.

Бабушка поднимает с пола пиджак.

– Пойду приготовлю тебе капусту. И посмотрю, есть ли у нас это… как ты сказал? Кале? Это, должно быть, в пакетиках?

– Оставь меня! – кричит Джеймс и зарывается лицом в подушку до тех пор, пока бабушка не уходит.

Это его постоянные преследователи. Те, которые плюют в него жеваной бумагой через пустую ручку, ставят подножки в коридорах, толкают в столовой, возят лицом в грязи во время игры в регби. Те, которые считают себя выше его и которым не по нраву, чтобы к ним в школу возили мальчишку из бедной семьи, соображающего лучше, чем они сами. Они ловят его по дороге к автобусу.

– О, глядите-ка, деревенщина!

– Голубок!

– Ботан!

– Едешь домой в свой сарай, голубок? На деревенском автобусе?

– А чего твой отец не забирает тебя на машине?

– Да его папаша сидит в тюрьме. Он же уголовник.

– И тоже, наверное, голубок. Они ведь там в душе не только моются. Кое-что еще, да ведь?

– А где твоя мама, ботан?

Затем они, как и следовало ожидать, завывают вразнобой «Куда ушла твоя мама?» из песни «Chirpy Chirpy Cheep Cheep» и, ободренные внезапно хлынувшими в бессильной ярости слезами Джеймса, стаскивают с него пиджак, втаптывают его в грязь и рисуют что-то на спине его рубашки. Этот рисунок – как он только что видит, сняв испорченную рубашку, – изображает человека, сидящего в тюрьме.

Джеймс слышит, как хлопает входная дверь и Элли говорит:

– О боже, что это за смрад?

Она права, у них в доме стоит ужасный запах канализации и старых носков.

– Это капуста на ужин Джеймсу, – кричит бабушка. – Для выработки метана. А у нас есть кале? Или брокколи?

– Метана? – кричит в ответ Элли, и Джеймс слышит, как она с грохотом несется вверх по лестнице. Он даже не пытается сказать ей не входить. Элли стоит в дверном поеме и смотрит на него, лежащего лицом вниз на кровати, в одних брюках, потом ее взгляд останавливается на его рубашке.

– О боже! – восклицает она и приседает на корточки, чтобы поднять рубашку. – О боже! Ты испортил за один день две рубашки.