– Ты похожа на котёнка, – зачем-то сказал он, опустив её на землю, но не отпуская от себя. – Прыгаешь ко мне с таким доверием, будто знаешь меня.

– Разве нет? – спросила она, и ласка, томление и ожидание откровенных глаз изливались на него так, будто именно она провожала когда-то его и плакала у сетки космопорта. Ждала двадцать лет. Не забывала. И вот дождалась. Но это были чужие и тёмные глаза женщины, напрочь забытой, да и в те времена была она посторонней и всегда болтающейся где-то по краю его зрительного поля. То как подруга Лоры, то как приятельница Ксении. И никогда сама по себе не являющаяся некой самостоятельной, пусть и эпизодической фигурой. Он даже и не разговаривал с ней никогда.

– Не знаешь ты меня. Да и не знала никогда. А ведь не боишься отправиться со мной в лес?

– Как же не знала? Ты же был муж моей подруги…

– Какой именно подруги? Их же две штучки имелось у тебя. И у меня… ох! И обжёгся я в своё время, едва не подавился этими жгучими перчинками…

– Когда обжигаешься острыми перчинками, надо запить молочком, – забавляясь, протянула Вика. – Чтобы нормализовать дыхание…

– Молочком? Что есть молочко, Молочникова ты моя? Питательная жидкость для младенцев или любовное млеко для усталого путника по другим мирам? – он вдохнул запах её волос. Это был запах русских лугов, разогретой летним солнцем мяты, незримой, но где-то рядом протекающей тихой речушки. С янтарными кувшинками, прозрачными стрекозами над мелкой водой цвета раух-топаза и мерцающим, как подложка, песчаным дном. Это был запах ушедшей юности, запах земной женщины…

Он пошёл следом за ней, как если бы решил прогуляться по пространству её сна, куда она его увлекала. И он не был против такого вот путешествия. Зачем ей оно и было нужно? Чтобы воплотить в реальность свой девичий давний сон? Чтобы отомстить неверному мужу? Чтобы дать себе иллюзию возврата юности? Как ни была она молода по биологическим параметрам, и как ни съехал он сам со своих катушек, юность-то, их общая, легковесно-стрекозиная, давно сгинула, осталась всё равно что на другой планете, одинаково недостижимой ни для неё, ни для него, в какой бы сверхмощный звездолёт они ни загрузились.

Вика положила холёные и добела отмытые ручки врача на его плечи, – Какой же ты могучий, Рудик… какой же бесподобный… как был, так и остался. Только лучше. Умный же, глазами насквозь всю меня видишь…

– Эх ты, заячья капустка, – произнёс он, – сахарный ты горошек…

– Почему же заячья? – Вика как бы обиженно надула и без того пухлые губы. Играла старушка, пусть и наделённая обликом вчерашней школьницы в этом своём платьице в горошек, не иначе приобретённом в детской секции одежды. Брошенная чужая жена, решившая стать невестой, забытая подружка его же забытых давно подружек. Никакой дистанции между ними не существовало, как и бывает в тех странных снах, когда человек вдруг сближается нежно и неистово с теми, к кому ничего не питает в реальности и кого в голове сроду не держал ни единой своей мыслью.

И если ему оно было простительно в силу всегда очень сложной адаптации к земным условиям после стольких лет пребывания в других мирах, вполне объяснимой нестабильности психики, то что творила она? Какой сдвиг психики пустил её, как сорвавшийся лист с прибрежного куста, по течению мутной этой речки. Но лишь затем, чтобы сбросить её в стоячую старицу, в болотце, поросшее кувшинками, целующимися с солнечными зайчиками и завидующими прозрачным стрекозам. Им простор и небесная синь, ей укоренение в унылой тине…

Он оправдал себя тем, что она стала его первой земной женщиной в его новой земной жизни. Ни Рита, ни Нэя такой вот избранности не удостоились. Несправедливо? По отношению к Рите ничуть. По отношению к инопланетной нимфее… это был нравственный проступок. Один из череды всех прочих как бывших, так и будущих. И чем их больше, тем ничтожнее удельный вес каждого такого проступка в отдельности.