На рыбалке я был не один, со мной был Талыб – подросток лет четырнадцати, мой родственник. Вернее, это я был при нём, конечно. Талыб казался мне взрослым парнем. Он был местным, уладжалинским, поскольку вырос при матери здесь же, в селе Уладжалы на берегу Куры. Вечером мы вместе накопали червей в траве у плетня, взяли кусочек теста, смешали его с хлопком, чтобы не разваливался в воде, и отправились к Ахмазу. Из-за шакальего воя или из-за полнолуния, но я так и не уснул до самого рассвета. Глубокой ночью несколько раз видел плавные зигзаги посреди озерной глади. Это резвились водяные змеи, чей яд смертелен для рыбы, но человеку вреда не делает. Как говорят. Впрочем, не проверял.

Стало светло. Взошло солнце. Вдруг катушка с леской прежде безвольно висевшая на прибрежном кусте резко сорвалась с него и полетела в воду. Я едва успел схватить её и попробовал потянуть леску на себя. Но из этого не только ничего не получилось, а наоборот: леска, которую я не отпускал, держа её обеими руками, потянула меня прямо в озеро. Я испугался и закричал: «Талыб!» Меня утаскивало всё дальше. К счастью, Талыб проснулся, крикнул в ответ «Я здесь!», вскочил и подбежал ко мне, стоящему уже наполовину в воде. Он перехватил у меня леску и начал тащить её на себя. Леска бешено сопротивлялась. Это длилось довольно долго, но всё-таки парню удалось вытянуть её. На самом конце натянутой нити мы оба увидели то, что было причиной поведения взбесившейся лески: огромного, как мне тогда показалось, метрового судака! Напоследок, он успел своим острым, взметнувшимся как бритва, спинным плавником порезать Талыбу ладонь.

Наверное, я кричал, потому что вскоре прибежала встревоженная мама Талыба, их дом был совсем рядом, и увела его перевязывать руку. Всё обошлось. Мы, мальчишки, торжествовали. Никогда в жизни до этого и потом я не ел такой вкусной пищи – судака, пойманного в озере Ахмаз и приготовленного матерью Талыба…

Но не это – главное в воспоминаниях о том давнем событии. Почти пятьдесят лет прошло, а сколько раз, когда в моей жизни происходило что-то внезапное, и требовалась немедленная помощь, первое, что невольно хотелось сделать – это крикнуть «Талыб!» и услышать в ответ «Я здесь!». Как тогда…

Летит мягкий, сдобный, пушистый снег. Вернее, даже не летит, а плывёт по воздуху. Этакий снег – воздухоплаватель. Снежинки медленно опускаются, обволакивая бахромой тонкие, словно реснички, и потому прежде незаметные веточки кустов и невысоких деревьев. Не слышно собственных шагов: ноги движутся где-то внутри пухлого лебединого снега. А лебеди (естественно) давно улетели с Крайнего Севера. Туда. На юг.

Я знаю куда. Видел их там, в морской каспийской дали – словно кусочки белого пушистого снега на изумрудно-синей воде. Стоя у балюстрады на искусственной террасе, выступающей в море, мы с Фаридом вглядываемся в них. Видно, что ему нравится этот простор, этот свежий каспийский ветер над островом у самой восточной оконечности Апшеронского полуострова. Так уж сложилась судьба, что Фарид оказался родственником двух президентов страны. Он уважает и любит свою семью, и покойного дядю Гейдара, (с которым они оба поразительно похожи на родного деда – лицом, улыбкой, жестами), и двоюродного брата Ильхама, которому искренне сочувствует, считая, что его, умнейшего человека, многие не понимают, не берегут и не ценят так, как следовало бы. И внучку свою, Фариду, обожает, несмотря на слова «больше минуты не могу ни с одним ребенком общаться». Ой, что-то не верится! На обложке одной из трех коробок дисков с его любимыми музыкальными записями – фотография улыбающейся симпатичной девочки лет восьми в красной бейсболке, надетой задом наперед – любимая внучка. Впрочем, долгое время официально в семье он считался изгоем, поскольку любил джаз и прочую американскую музыку, собирал диски, говорил на английском, а думал в основном по-русски, и обо всем имел собственные суждения, которые, ну, никак не пересекались с генеральной линией партии. По тем временам – ярлык конченого ярого антисоветчика такому человеку был обеспечен. И это в семье первого секретаря компартии! Какой кошмар! Если честно, то большинство моих знакомых городских интеллигентов, тех, кого сейчас зовут «старыми бакинцами», во все времена были именно такими. Так что Фарид вовсе не был одинок в этом смысле.