Тун Бао, время от времени кидающий взгляд на даотая, видел лишь маску-любезность. Что скрывалось за этой маской, ему было невдомек. Он опрокинул очередную чашку ароматного вина из плодов личи и из последних сил накинулся на пахнущую полынь-травой вареную баранину.

Вскоре за столом раздалась столь звучная отрыжка, извергнувшаяся из чрева Тун Бао, что все присутствующие поневоле вздрогнули. Насытившийся посланец генерала широко открыл рот и толстыми пальцами стал тщательно выковыривать остатки пищи, застрявшей между крупными желтыми зубами.

– Позвольте узнать, кто так искусно играет на лютнях, – вытащив пальцы изо рта, спросил Тун Бао.

Даотай вместо ответа взмахнул рукой, и слуга ловко откинул расшитый летящими журавлями занавес в сторону. Четыре молоденькие певички с белеными лицами и высокими, черными бровями сидели на черно- красных лакированных стульях и, склонив набок головы, перебирали струны.

– Какие красавицы, – не сдержал своего восхищения Тун Бао.

– Правда, хороши, – согласился даотай. – А сейчас вы увидите танцующих фей Турфана. Их прислал мне в подарок правитель Кашгара. – Он подал знак, и из распахнутых в углу дверей в зал вбежали несколько танцовщиц в ярких, цветастых платьях с множеством тонко заплетенных косичек, свисающих из-под расшитых бисером бархатных шапочек. У одной в руках был кожаный бубен, обрамленный мелкими металлическими кольцами. Длинными пальцами она ритмично забила в него, потряхивая, и время от времени ловко подкидывая свой инструмент в воздух. Танцовщицы пустились в пляс, изящно выгибая стан, руки и тонкие белые шеи. Даотай заметил похотливый взгляд в глазах маньчжурского офицера. «Какое крепкое животное… Такую дорогу оставил позади себя и еще готов сразиться с моими красотками», – подумал он про себя, удивляясь выносливости Тун Бао.

Ранней весной ночь быстро накрывает степь. Едва исчезнет за горизонтом полоса багрового заката, как на черном небе наперегонки вспыхивают букеты мерцающих звезд. Протявкает где-то в высохшей балке тощий шакал, словно подавая сигнал о наступлении ночи, и степь до утра наполняется пугающими душу звуками и шорохами. Также быстро и светает. Чуть полыхнет заря по притихшей степи, и тут же птичье многоголосье разгоняет сумрачные страхи.

В предрассветном холоде Мерген с Ундэсом ехали по степи в унылом настроении. «Ели, пили, веселились – посчитали, прослезились», – никак лучше этой народной мудрости не сказать о забывших в пьяном угаре все и вся друзьях.

– Ундэс, где же мы ему до завтра столько денег раздобудем? – нарушил тишину голос Мергена.

Ундэс ответил не сразу. Он вспоминал прошедшую ночь: «А каким хитрюгой-то оказался хозяин кабачка. Дождался, когда мы превратимся в мотыльков, порхающих в поисках нектара, и подтянул своих красавиц крашенных. Правда, хороши они на самом-то деле были. Но сейчас о них и думать не хочется. Чем расплачиваться? Сколько там мы задолжали? Сорок лян серебра? Ни хрена себе…»

– Посидим в засаде в Лисьей балке. Может возьмем пару дунганских дезертиров, – через какое-то время ответил Ундэс.

– А если не повезет?

– Овец угоним. Саларам сдадим… Или коней калмыкам.

– Да хоть что. Только не в долговую яму.

Неожиданно они заприметили темнеющую вдали юрту.

– Вроде юрта Басана, – предположил Мерген. – Давай туда. Может он кого в степи видел?

Завязывая поводья к привязи, внимательный Мерген обратил внимание на понуро стоящую загнанную лошадь.

– Кто это так коня замучил? – удивленно бросил он Ундэсу. Монголы очень трепетно относились к своим лошадям и старались никогда не загонять их до полусмерти. Они подошли к Басану, разделывающему свежую тушу овцы.