– Хочу, чтобы…

Мигнув ещё разок на прощание, звёздочка растворилась в темноте.

На козырёк балкона обрушились первые тяжёлые капли дождя.

В 1942 году моему дедушке, уроженцу ловецкого села Марфино Сергею Маркову, довелось принять участие в обороне Севастополя. Сапёрный взвод 1167-го полка Особой Приморской армии, к которому были прикомандированы обучившиеся сапёрному делу астраханцы, расположился в иссушённой недостатком дождей Инкерманской долине, неподалёку от штолен Каменоломного оврага. В XIX веке здесь велись каменные выработки известняка, и многочисленные штольни от них связывались сетью причудливых коридоров. В 1930-е годы часть этих рукотворных подземелий была превращена в винные хранилища крупнейшего в СССР экспериментального завода шампанских вин. Во время героической обороны Севастополя в штольнях, по соседству с винными подвалами, существовал подземный город из горожан и солдат разрозненных стрелковых дивизий. Это были остатки полуголодных людей, не вывезенных в Новороссийск, на Большую землю, и оставленных без обещанного подкрепления в окружении фашистов на верную смерть. Немцы уже вплотную подходили к Севастополю. Обстрел орудий и авиации, не прекращавшийся ни днём, ни ночью, был жесточайшим. Солдаты принимали бой, однако их силы таяли на глазах. Сказывалась нехватка продуктов питания и медикаментов, патроны тоже были на исходе. Но самое страшное – не хватало питьевой воды. Вот тогда-то и пригодились хранившиеся в двенадцатиградусной прохладе во глубине бывших царских штолен нетронутые до поры драгоценные залежи игристого шампанского. А хранилось его здесь такое количество, что пей не хочу!

Дед рассказывал, как он с однополчанами спускался в полузасыпанные от постоянных бомбёжек штольни за желанной добычей – инкерманским шампанским. На каждого солдата в сутки полагалось по полторы бутылки, содержимое которых тут же сливалось во флягу. Сначала все выбирали себе полусладкие сорта. Потом поняли, что жажду лучше утолять сухим шампанским. Отчаяние порождало вспышки необузданного смеха. И если перед смертью невозможно было надышаться, то нашутиться в эти дни солдатам удавалось сполна.

– Гусары, не трусь! – высоко поднимая флягу с шампанью, выкрикивал рябоватый однополчанин деда с аристократической фамилией Болконский. – Выпьем за Родину, выпьем за Русь!..

– За Русь!.. За победу-у-у! – вторили ему солдаты.

К этому нежданному гусарству отношение у рядовых было неодинаковым. Большинство солдат экономило содержимое фляги, делая за приём лишь несколько глотков; были и те, кто выпивал положенную на сутки порцию больше чем наполовину с мыслью, что всё одно до вечера не дожить. Мой дед, глотая очередную порцию шампанского, всякий раз ощущал на языке взрывы пузырящегося пламени. Он давился этим шампанским, и ему казалось, что оно сейчас обязательно вытечет обратно из его ушей и ноздрей.

Всё закончилось стремительно. Фашисты вошли в пылающий Севастополь. Они загоняли остатки ослабевших от ран и от голода солдат по горло в море. Кто-то пытался уплыть далеко-далеко, к кричавшим в небе чайкам, кто-то поднимал руки вверх, кто-то опускался на дно в надежде найти там прохладу и успокоение. Дед, получивший сильную контузию, оказался среди пленных, которых отправили в Германию на работу в каменоломни. Его, осунувшегося и горбоносого, немцы сначала приняли за еврея.

– Марко юден? – спрашивали они.

– Нихт юден, – твердил им желтолицый от недоедания дедушка. – Астракхан! Монгол!

Это и спасло. Поверили. И кличка «Монгол» приклеилась к нему. Писем от деда не было, и с 1943 года марфинская родня причислила его к пропавшим без вести. Когда в 1946 году Сергей Николаевич Марков неожиданно для всех сельчан вернулся домой уже после освобождения из плена и работ в качестве бывшего военнопленного по восстановлению хозяйства в Польше, моя бабушка осела на пол и долго не могла произнести ни слова, только плакала. Через все перипетии войны дед пронёс жестяную коробочку из-под граммофонных иголок, в которой хранил графический портрет своей матери – моей прабабки Александры. Перед самой войной этот портрет, ещё не совсем умело, нарисовал мой десятилетний отец. При обысках изымалось всё до последнего. Но этот портрет дедушкиной «муттер» фрицы не тронули.