Лидия выглядела очень взволнованной, движения ее были резки и порывисты, глаза метали лиловые молнии и казались огромными на бледном лице. Волосы не были заколоты гладко, как в прошлый раз, а свободно разметались по плечам.

Перед Старыгиным стояла совершенно другая женщина, он подумал даже, что к этой, сегодняшней Лидии, он не посмел бы подойти там, на выставке.

В машине Лидия причесалась, заколола волосы и чуть тронула губы неяркой помадой. Затем накинула скромную серую курточку и улыбнулась Старыгину. Теперь она выглядела гораздо спокойнее.

– Что-то он мне скажет… – задумчиво пробормотала она, взглянув на себя в панорамное зеркало, – я так волновалась, а теперь уже жду этой встречи с нетерпением. Жду и надеюсь…

У Старыгина язык не повернулся сказать ей, что старик, возможно, в маразме и ничего дельного не вспомнит. Или вспомнит, но заупрямится и выгонит их вон.

«Пускай сама с ним разбирается, – подумал он, – я и так сделал все, что мог».

На этот раз Старыгин знал дорогу, поэтому они доехали до дома Никанорыча, не плутая по улицам с измененными в последние годы названиями.

Калитка была распахнута.

Старыгин на мгновение замешкался: кажется, уходя отсюда час назад, он ее закрыл. Впрочем, это неважно…

Он двинулся к крыльцу по заросшей травой тропинке и вдруг увидел, как входная дверь дома с грохотом распахнулась и на крыльцо выкатился толстый пожилой человек с выпученными глазами. Увидев Старыгина и его спутницу, он широко раскинул руки, как собирающаяся взлететь ворона, и попытался что-то выкрикнуть, но слова застряли у него в глотке, как рыбья кость.

Дмитрий Алексеевич застыл на месте от охватившего его скверного предчувствия.

Толстяк хлопнул руками, от этого сотрясения слова выскочили у него из горла, и он истошно выкрикнул неожиданно тонким, пронзительным голосом:

– Убили!

– Кого – Никанорыча? – переспросил Старыгин, холодея.

– Никанорыча! – подтвердил толстяк, снова раскидывая руки. – Милицию! Милицию нужно вызвать!

На улице возле дома уже появились зеваки.

Старыгин, подчиняясь какому-то внутреннему голосу, взбежал по крыльцу, миновал сени, открыл дверь комнаты…

Никанорыч сидел на том же венском стуле, что и во время разговора со Старыгиным. Только голова его была неестественно запрокинута назад, рот широко открыт, руки сведены за спиной, а глаза выпучены от невыносимой боли.

Дмитрий Алексеевич по инерции сделал еще один шаг вперед, оказавшись рядом с мертвым стариком. И тут во рту Никанорыча что-то тускло блеснуло.

Старыгин наклонился над мертвецом, чтобы разглядеть источник блеска, хотя что-то внутри удерживало его от этого шага. Видимо, какой-то защитный механизм хотел уберечь его от того, что открылось его глазам.

Во рту старика тускло блестел мутно-серебристый металл, который перекрывал его глотку чудовищной пробкой.

Рассудок Старыгина отказывался понимать то, что он видел.

Это было слишком ужасно для того, чтобы быть правдой. Это не могло быть правдой.

Дмитрий Алексеевич невольно отвел взгляд от Никанорыча, чтобы не смотреть на это… и тут он увидел на столе ковш. Самый обычный ковшик, в каких варят кашу на завтрак или разогревают молоко. Только этот ковшик до сих пор распространял жар, от которого обуглилась старая бархатная скатерть.

И вместо каши на дне ковшика мрачно блестел тускло-серебристый металл.

Старыгин вспомнил оловянные подсвечники на полу в сенях, и ужасная правда постепенно проступила в его сознании. Так на детской переводной картинке постепенно проявляется цветок, или автомобиль, или космическая ракета.

Только на этот раз проявлялось такое, что может породить только ночной кошмар.