Любил Сергей жизнь, всё в ней любил: женщин любил, природу, мясо на праздник пожарить, заработать хорошо любил. Всей натурой своей был от мира сего. И только одна узкая полоска в его жизненном спектре, насыщенном, густом и отчётливо земном, не совпадала цветом с основным содержанием. Одна – в самом начале, в годах совсем юных – светлая, тоненькая, совершенно солнечная и едва различимая за остальной прожитой до сего дня жизнью. И частенько о ней, помимо прочего, заводил разговор профессор калымных дел, когда выпивал со своим другом Володькой Егоровым. Разговор этот, начавшись много лет назад, время от времени повторялся.

– Ты знаешь, Вовка, как я в юности рисовать хотел, – тяжёлой рукой обнимал за плечи друга Сергей, погружаясь в чувства под давлением выпитого. – Мне снились даже картины, как я их пишу. Ты вот напрасно улыбаешься, я тебе серьёзно говорю. Я прямо видел, как за мольбертом стою. На косогоре где-нибудь, а чуть ниже колок кудрявится. Или у озера – бережок такой травянистый, вечереет, луна только проклюнулась. За камышом по центру рыбак в лодке, а над ним утки стаей летят. Я даже доску для этой картины приготовил. Лиственница – медовая, чуть скрасна, гладенькая. До сих пор, кстати, не пустил её ни на что. Храню зачем-то, сам не знаю.

– Ну, и чё же художником не стал? – поначалу спрашивал Егоров, когда впервые услышал это откровение. – Может, рисовать – призвание твоё, а ты похерил его.

– Чего похерил?! Я с четырнадцати лет сам себе на хлеб зарабатываю. То одно надо, то другое. Семья вот, дом, ребятишки. Всё надо чего-нибудь. Думаешь, я не переживаю?! – наливал ещё по одной Сергей. – Уплыла моя мечта, улетели утки. Мне по сей день картины мои ненаписанные снятся, – выпивал, молчал пару минут. – Только всё реже теперь. Знаю, что не напишу их никогда.

– Почему?

– Потому что сегодня один калым закончился, а завтра новый начнётся. И не будет ничего другого, одна гонка эта за деньгами.

Короткое пьяное смятение чувств выветривалось, привычное жизненное равновесие возвращалось и покрывало душу верным защитным слоем.

– Проблем-то нету, – снова лукаво улыбался Сергей. – Раз калым, два калым – безнадёгу победим. Заработаем.

Один объект сменялся другим, потом находился третий и тоже проходил. С ними проходили дни, много дней – месяцы. Годы.

– Прошлой ночью опять утки приснились, – сбил Сергей водой поднявшийся в мангале под шашлыками огонь. Он получил деньги за очередное сделанное отопление и отмечал это событие во дворе своего дома. – Долго не снились, а вчера опять.

– Какие утки? – удивился друг Егоров, не сообразив сразу.

– Какие, какие… Которые над озером летят.

– А, эти-то.

– Вовка, ты понимаешь, они же не по небу, они в душе моей летят. Снова летят! Вижу, как стою я на бережку, а стая из-за камыша с чистой воды поднимается. У меня и холст передо мной, и палитра в руке. Я кистью краску с неё беру, хочу момент этот запечатлеть. По холсту веду, а следа не остаётся. Я снова краску беру, а на холсте – ничего. Как будто по воздуху я кистью провожу.

– Это же во сне. Мало ли что во сне увидишь. Пустяки.

– Не-е, Вовка, не пустяки. Это ведь у меня в жизни так получается, как во сне-то. Улетела моя стая, не запечатлел я её. И мается душа последнее время, аж места не нахожу. Как будто света мне в ней не хватает, как если бы воздуха в груди не хватало.

– А ты щас нарисуй. Возьми и нарисуй.

– Не смогу. Огня во мне прежнего нет, не горит больше. Я вот неделю назад Саню Игонина от бомжей оттаскивал. Он их за Гусика своего убивал. Убивал, понимаешь?! И убил бы, если б не оттащил. А мне за моих уток кого бить? Некого, понял, только себя. Улетели они, а я себе даже пенделя не пнул, живу себе, хлеб жую, – Сергей снова сбил поднявшееся под шашлыками пламя. – Вот, в мангале теперь мой огонь. Давай, наливай, – он раздвинул на шее ворот рубахи, словно действительно задыхался.