– Настя, подожди меня, – кидал в дорожную сумку вещи, – ещё немного подожди. Мне нужно в город. Я вернусь, и тогда всё будет хорошо. Подожди ещё немного.

Вернулся через три месяца. Привёз из города гончарный круг и разный инструмент для гончарного дела. Сам сделал печь для обжига. И пошло у него, пробудился талант неожиданный. Может, боль от войны растормошила в противовес дар этот, чтобы уберечь душу от гибели. И глина та, у старицы, такой удачной оказалась – жирная, послушная. Вытягивали да лепили руки без устали. А вещицы у Александра все по таланту выходили. Не просто какие-нибудь горшки и кувшины пузатые без лица, а всё – с изюминкой, всё – штучки. К нему из города приезжали, покупали готовое и ещё заказывали.

С Настей поженились. Она училась в педагогическом на заочном и работала в школе учителем начальных классов. А Александр в мастерской за гончарным кругом чувствовал себя так, словно музыку или картины писал – в душе с каждым днём свет прибавлялся. Пришло, казалось, долгожданное счастье для двоих, жить и жить. И тут эти слова: «Матка тринадцатилетней девочки…» Упало Настино сердце в чёрную горечь.

Но они всё равно ждали, ждали, ждали… ребёнка. В Александре вообще осознание Настиного диагноза не приживалось: «Детей не будет?! Чушь!» Уверен был, что будут. К нему вместе с белой глиной из заросшей мать-и-мачехой низины пришла такая светлая сила жизни, что теперь от него самого она исходила. То, что руки мастеровитыми становились – прялки там, самовары до ума доводил – одно дело. Главное, жалость большая и любовь ко всему живому душу его заполнили. И живое тянулось к нему, как к источнику. Если яблоня молодая у кого-нибудь не росла, или лоза виноградная капризничала, он только ладонью к стволику прикасался, здоровался, и растение словно просыпалось – новые ветви шли в рост, покрывались листвой.

Даже собачке своей, Жуле, помог Александр остаться жить на свете. Угадал же оказаться именно в тот момент и у тех соседей, у которых собачонка щенилась. Одного щенка родила, а потом что-то у неё внутри неправильное случилось – перевернулось ли, перехлестнулось. Никого она больше не родила. Скулила, скулила и умерла. Успевший родиться щенок пищал, беспомощно елозил лапками, тыкался слепой мордашкой в мёртвую мать.

– Надо выбросить всё в яму за огородом, – решили хозяева.

– Погодите-ка, – остановил их Александр, – возьму щенёнка. У нас кошка котят кормит. Примет, так будет жить.

Пёстрая кошка Муха приняла щенка, выкормила. Но если бы Александр не подхватил вовремя осиротевший живой комочек и не принёс его к кошкиному молоку, то и не было бы сейчас во дворе чёрной собачки Жули. А так – вот она, виляет всем хвостиком под присмотром бдительного Гусика.

В то лето, когда Степан Барсуков пришёл за инкубатором, Игонины забирали из детского дома девочку. До этого документы оформляли почти год. А увидели, угадали сердцем темноволосую, тихую шестилетнюю Аню среди остальных ребятишек сразу, в первый же приезд, когда привезли с собой большую коробку глиняных ярко раскрашенных свистулек и фигурок. Аня не играла и мало общалась с другими детьми и почти всё время смотрела в окно. Смотрела не по-детски пристально и очень грустно.

– До нас она последний год с бабушкой жила, – рассказывала директор детдома. – Отца не знает с рождения. Мать два года назад уехала на заработки – и с концами, никаких вестей от неё. У бабушки сейчас у самой со здоровьем плохо, с сердцем. Самой уход нужен, в интернат оформляется. Приезжала к внучке несколько раз, больше не может. Ни мама не возвращается, ни бабушка теперь вот. А девочка от окна не отходит, смотрит, ждёт. Других родственников у неё нет.