Но в этом становлении мы рассчитываем на Вашу помощь и поддержку. Ведь армейская служба, как известно, дело нелёгкое, особенно на первых порах, да ещё за пределами Родины. И нам важно полнее распознать каждого новобранца, его сильные и слабые стороны, наклонности, увлечения. А кто лучше родителей знает их? Вот мы и просим Вас написать о жизни Вашего сына до призыва в Советскую Армию, с тем, чтобы мы могли всё это учесть в индивидуальной работе с ним.

Ответ пишите по адресу: «Полевая почта В/Ч 41314».

И ещё. Чаще пишите сыну-солдату. Своим вниманием и добрыми советами Вы поможете ему быстрее встать в армейский строй.

Не разрешается только высылать любые посылки и деньги.

С наилучшими пожеланиями в Вашей работе и личной жизни.

Командование части».

«Неплохо написано!» – подумал он и заклеил очередной конверт…

Рядовой Саядян грустно сидел на табуретке в кубрике, специально освобождённом для «карантина» молодых солдат, держась двумя руками за металлическую дужку двухъярусной кровати. Тошев подшивал подворотничок неумелыми стежками, бухтя что-то себе под нос по-узбекски. Моше, взяв вафельное полотенце, отправился в умывальник.

– Моше, пилотку-то гони на родыну! – Саядян дёрнул за рукав товарища по «почётной обязанности».

– Возьми, вон лежит, – тот ткнул пальцем в сторону своей табуретки и продолжил движение.

Харин тупо смотрел в окно на колышущиеся под осенним ветром на сером фоне полкового клуба жёлтые ветви редких деревьев, высаженных вдоль казармы, на удаляющуюся фигуру командира роты.

– Моше, вот же хитрая еврэйская задныца, взьал у менья пилотку, шас отдам, говорыт, а тут ротный прышол, Моше – раз и он в пылотке стоит, а я бэз! Вот жэ еврэй! – возмущался Саядян, едва Моше вышел из кубрика.

– Ты что, так уж ненавидишь евреев? – Харин оторвался от окна.

– Нэт, я их очень лублю! – усмехнулся в ответ Саядян. – Да кто их лубыт?! Ты, что ли лубыш?

Тошев уколол палец, сморщился, сунул палец в рот, молча наблюдая за окружающими.

– Да нет, не люблю и не ненавижу. Просто я против любой формы национализма, расизма и прочих дискриминаций, к коим я отношу и Сионизм. Евреи любят распространять мифы о своём национальном превосходстве. А ведь это прямая форма фашизма, – зарядил Харин, – вот это я и ненавижу, а не евреев, как таковых.

– Мутыш мэне могз ты! – сплюнул Саядян на казарменный пол.

– Вы как хотите, но я всё равно уважаю евреев, они такие умнички, трудяги, помогают друг другу, не то, что русские, – высказался один из бойцов.

– А если мы начнём принимать людей на работу по национальному признаку, например, предпочтительно русских, нас тут же обвинят в шовинизме. Если это же делает еврей, то он, видишь ли, умничка! Вот это расклад! Просто мы, русские, от большего, интернационалисты. У нас родители обычно не требуют от своих детей вступать в брак только с русскими, как это есть у евреев и многих—многих других! Как там у вас, в Армении-то с этим, Ашот!? Вы-то, небось, не многим лучше!

– У нас, в Армении, всё с этим в порядке. Как говорыт армянское радыо, «коровы вышли за офицеров, свиньи вышли в люди, бараны защитили диссертации, а куры сдохли со смеху, оттого-то у нас нэт мяса!» – заржал Саядян. Раздались жидкие смешки.

– Прывет Армянскому радыо!

Тут в кубрик вернулся Моше, вытирая мокрое румяное лицо белым полотенцем, и все замолчали. Моше увлечённо продолжал тереть мокрую голову, топая не глядя. И вдруг он споткнулся о выставленную Тошевым ногу, смачно растянулся пузом на полу под дружный злорадный смех сослуживцев.

– Эх, Моше-Моше, нужно под ногы сматрэть!

– Нычего, Моше, нэ хныч, ты ещо станэш мужиком, у тъебя на это два года! Моше поднялся, зло окинул взглядом сослуживцев и пошагал дальше к своей кровати.