– Спасибо, – кивнула Лида, остужая кипяток.

– Шаманская болезнь, – напомнил я.

– К ней и веду. Но прежде хочу, чтобы ты ответил на вопрос. Как думаешь, почему мы не помним детства?

– Эм… не знаю. Я своё помню.

Лида покачала головой.

– Не так выразилась. Я имею в виду не школьные годы, и даже не время, когда нам было по пять-шесть лет, а самое-самое начало. От момента рождения и дальше – до первого воспоминания.

– Честно говоря, я как-то думал об этом, но не нашёл ответа.

– Даю подсказку, – сказала Лида. – Вспомни самое-самое раннее, что сохранила твоя память. Какой это был день?

Я задумался. На секунду даже прикрыл глаза, мысленно отматывая жизнь назад. Наконец, память выдала картинку.

– Это был вечер в деревне, – ответил я. – Зима или лето – не могу сказать. Мы с двоюродной сестрой сидели в комнате и играли в какие-то деревянные фигурки, а родители были в зале. Помню, что я спорил с сестрой. Она доказывала, что мне три года, а на самом деле мне было четыре. Я пытался ей это объяснить, но она не верила. Пока я не позвал отца.

Лида улыбнулась.

– Как думаешь, – спросила она, – что здесь самое важное?

– То, что я говорил про свой возраст?

– Почти. Немножко глубже.

– То, что я спорил?

Лида отрицательно покачала головой.

– Ещё подсказку, – попросил я.

– Никаких подсказок. Ты и так почти ответил.

Я задумался, но ничего толкового в голову так и не пришло. Сдаваться не хотелось, поэтому я схитрил:

– А твоё первое воспоминание? Какое оно?

– Мы с мамой гуляли по парку, и я попросила её купить мороженное.

Вот как… Я озадачился. В наших с Лидой детских образах не было ничего общего.

Или всё-таки было?

– Ну хорошо… – начал рассуждать я. – И там, и там фигурируют родители. Но дело не может быть в них, ведь иначе все сироты страдали бы амнезией. Значит, главное в чём-то другом…

Меня вдруг озарило:

– Ага! Кажется, я понял.

– И?

– Дело в том, что мы умели говорить.

Лида улыбнулась и одобрительно кивнула.

– Да, – сказала она. – Молодец. Только, если точнее, не говорить, а понимать значение слов. Многие дети начинают говорить поздно, но понимают всё, что говорят им взрослые. А если копнуть ещё глубже, то речь идёт даже не о словах, а о смыслах. Есть глухонемые, для которых мир так и остаётся безмолвным всю жизнь. Но даже они учатся общаться – языком жестов.

– Я понял. Речь идёт о речи. О языке.

– Именно, – согласилась Лида. – Мы можем запомнить себя лишь в тот момент, когда можем себя осознать. А осознать мы способны себя, только когда у нас появляется возможность себя описать. Для этого нужен инструмент. Язык. Спроси у любого человека, и каждый тебе ответит, что его первое воспоминание появилось не раньше того момента, когда он освоил язык.

– И как это соотносится с верой и колдовством?

– Очень просто, – сказала Лида. – «В начале было Слово».

– «И Слово было у Бога, и Слово было Бог». Это я знаю. От Иоанна.

Лида чуть улыбнулась и опустила ресницы в знак одобрения.

– Умница, – сказала она.

Я в ответ лишь нахмурился.

– Всё равно не улавливаю связь. При чём тут шаманская болезнь?

– Бог, создающий реальность – это Слово. Язык. Речь. Логос. Называй, как хочешь. Реальность, которую мы видим и осознаём определяется теми смыслами, которые мы привыкли использовать. Говоря иначе – теми инструментами, которые мы выучили в детстве. Вспомни известный факт: у младенцев гениальная способность к изучению языков…. Младенец приходит в этот мир словно чистый лист. А если ещё точнее – он сам создаёт привычный видимый мир, изучая язык. И до тех пор, пока младенец не разделил Логос на части – на смыслы, на отдельные слова и знаки – он не может осознать себя, и поэтому мира, который видим мы с тобой, для него просто не существует. Младенчество – это глубокий сон, в котором у человека нет памяти. Просто потому что запоминать нечего. Смыслов-то нет. Улавливаешь?