– Ишь ты, и правда умылась! – оскалила Марго в противной улыбке ровный белоснежный ряд зубов. – Глянь, Сергуня, какие у меня тут девицы по соседству обретаются, не желаешь?

Сергуне было неловко за поведение Марго, это Маша почему-то сразу почувствовала. Он маялся у порога, старательно отводил глаза в сторону, хотя рассматривать в длинном темном коридоре, куда он уставился теперь, было совершенно нечего. Старая стоптанная обувь возле каждой двери, пара велосипедных колес, висевших на стене.

Чьи были эти колеса? В их коммуналке вообще ни у кого велосипеда не было, а колеса висят. И висят здесь уже давно. Маша живет в этой комнате более десяти лет, а они так и висят. Потом еще календарь на стене пылился за девяносто девятый год прошлого столетия. Бесполезная бумага, которая даже ничего на стене загораживать не могла, никакого такого пятна, сама была засаленным пятном с рваными краями.

Нечего там было рассматривать, одним словом, а гость Марго все одно туда таращился.

– И глазищи у нее какие! – продолжала фальшиво восторгаться Марго, не выпуская старый халат Маши из пальцев, и вырваться бы, да ткань по шву пойдет. – Серые глазищи, надо же, необычно как. Все пьяная да пьяная, глаза мутные и мутные, а они у тебя ишь какие огромные и серые… Сережа, а ведь эта баба ребенка лишилась из-за пьянки своей.

И она с бесстыдным вызовом глянула Маше прямо в самое ее нутро, ноющее и плачущее всякий раз, как вспоминалось о Гаврюшке.

– Такой мальчуган был славный, а она его пропила, – продолжала измываться рыжая гадина, не замечая вовсе, с каким неподдельным недоумением смотрит на нее сейчас ее спутник. – А теперь вот прихорашивается. А зачем, Машка, ты прихорашиваешься? Еще одного ублюдка завести хочешь? Так и его заберут! Будь уверена, заберут! Я специально не съеду и постараюсь, чтобы забрали.

И вот тогда-то, не сдержавшись, Маша и выпалила то, о чем впоследствии ей пришлось пожалеть не один раз. И как поддалась на провокацию? Как не выдержала? Знала же, что все ее беды от этой злобной рыжей бестии. Знала, что не без ее звонков и хлопот отобрали у нее ее сына. Чего тогда взвилась-то? Зачем, отчетливо скрипнув зубами, выпалила, подавшись вперед:

– Ты скоро сдохнешь, гадина!!!

Выпалила, перепугав всех, кроме Марго. И себя перепугала страшным своим неожиданным заявлением. Даже спине сделалось холодно от этих слов. А губы будто льдом сковало. И Сергея перепугала, который не знал, куда ему деваться из этого коридора, длинным неопрятным чулком вытянувшегося на десять метров. Он даже попятился. Марго только не испугалась, заржав, как лошадь полковая.

– Ты, что ли, поспособствуешь, мышь церковная? – фыркнула она, брызнув слюной на полметра. – Мне плевать на твои угрозы, дура! Плевать! Я тебя не боюсь, и ты еще пожалеешь о том, что сказала…

Люди всякие нужны, люди всякие важны…

Нет, кажется, в том милом уютном стишке из ее славного детства было не про людей, а про мам. Или она что-то путает, или вообще такого стишка не было, и это лишь ее выдумки? Но как бы там ни было, может, не было, но вот с тем, что люди всякие нужны, люди всякие важны, Эмма Быстрова была категорически не согласна. У нее даже существовал тайный такой личный классификатор, куда она заносила всех знакомых и незнакомых ей людей. Не на бумаге он существовал, нет. И серьезности никакой не нес в себе вовсе. Скорее игрой это было. Только ее игрой и только по ее правилам. Ей не нужно было никого посвящать в свой секрет, это бы все испортило.

Во-первых, несогласных было бы великое множество. Во-вторых, каждый стал бы предлагать свой вариант игры. Все перепуталось бы, переиначилось, а ей этого не хотелось. Ей интересно группировать людей по их отличительным признакам, видимым и понятным лишь ей. У кого-то холерики, сангвиники, а у нее…