«Нет, этот выходной точно счастливый», – подумал Егор.

2.

Петр Васильич возвращался с воскресной литургии с женой уже во втором часу, сначала они поспели только на позднюю службу, а потом жена просила в Пермь сходить, отдать в починку туфли. Пока добрались до мастерской на улице Карла Маркса, бывшей Сибирской, пока ждали трамвая, пока расталкивали скопище их на мосту на Городских Горках – вот уже и время обеда подошло. Куда Егорка запропастился? Петр Васильич в церкви поставил свечки за упокой родителей, за здравие сына своего старшего, Василия, что ушел весной в армию, на службу. Еще свечку он поставил одну, тайную… за свое спасение. Только молитвами и жив он и теперь истово верует. А началось с того генерала все.

Когда его тринадцатый армейский корпус, в который он попал по призыву в четырнадцатом году, был разгромлен под Алленштайном, в самую круговерть пушечной канонады, сидя в леске в наспех вырытых окопах, он, дрожа, держал свой нательный крестик, вжимался в землю и боялся смерти. Вон, дружок его, Гришка, со Смоленской губернии не боялся, стрелял из трехлинейки да матюгами крыл кайзера. Полбашки ему снесло, и упало то, что от Гришки осталось, под ноги трясущемуся на дне окопа Петру. А в ночь, выбираясь по перелескам к своим, наткнулся он неожиданно на генерала, старого, с бородищей и бакенбардами, который одиноко сидел на пеньке на маленькой полянке. Петр Васильч тогда дюже напугался, винтовку наперевес, думал – германец, а генерал повернул к нему голову и заговорил по-русски:

– Откуда ты, солдат?

– Так с полка вон, – ответствовал Петр. Потом прибавил смущенно:

– Ваш высокопревосходитство…

– Да какой «высоко». Высоко, солдат, только Господь. Остался еще кто от твоего полка?

– Вроде да, вона побрели по леску, я с ними шел. Только немного уж, германец порубал пушками днем.

– Ну, иди, солдат. Иди, а я помолюсь за вас, мне уже ничего не осталось боле.

– Так как же так, вашвысокобродь, пойдемте с нами. Убьют же германцы…

– Не могу я, солдат. Немощен и виноват. Сердце болит, солдат. Иди, может, дойдете, и молись, Господу нашему Иисусу Христу молись, Богородице и Святому духу. Молись за себя, чтоб помогли они тебе выжить. Истово молись, и я тоже буду, это все, солдат, что я могу для тебя сделать. Бог спасет, он справедливый, а я дурак старый. Прости меня, солдат.

Генерал прикрыл глаза и махнул рукой, мол, ступай.

Молитвами и выжил тогда, наутро нагнала остатки их полка германская кавалерия, чуть не зарубили, а он молился, «отче наш» не переставал читать и просил Господа оставить его в живых, и случилось чудо – германский офицер уж саблю занес, да не ударил, отвела рука Бога его клинок от раба божьего Петра. Потом по трупам полз, в кровище чужой с молитвой на устах. Вышел к своим, медальку получил. Полкорпуса не вернулось, полкорпуса в госпиталях без рук, без ног, а он целехонек…

Как демобилизовался в смутные времена, в семнадцатом, да вернулся в Мотовилиху, так на завод сразу, в машинисты. Помолился в церкви – и машинист. Опять Господь помог. Зарплата достойная, работа нетяжелая, все не по цехам горячим кожу дубить да глаза прожигать. Вскоре, правда, с продовольствием начались проблемы, в Совдепах распорядились по сто граммов хлеба выдавать на день, но в восемнадцатом пришли колчаковцы, продовольствие привезли, все паровозы под ружье, даже его маневровую «Ерку», естественно, вместе с ним. Кто не согласился, из большевиков, расстреляли тут же, Петр Васильич же к большевикам отношение имел нейтральное, и поехал развозить продовольствие, что красные кинули при отступлении на Перми Второй по расквартированным частям Армии. Жить-то хотелось, да и паек Колчак выдавал исправно.